Разгулялся, ой, да разгулялся
Черный Арап, турок-басурманин,
Разгулялся он да по Солунской,
По земле Солунской, по ее равнинам.
Голова-то у него котел котлом,[100]
Уши у него, как две лопаты,
Прямо б хлеб совать с них в печку,
И, как две бадьи, его глазища,
А уж губы — как большая лодка.
Белые шатры он пораскинул
И попов к себе созвал и старцев.
Что ни день, все требует он хлеба,[101]
Что ни день, по целой печке хлеба.
Что ни день, вина давай две бочки,
В день ракии требует по кадке.
На день трех коров давай яловых
И одну красавицу молодку,
На ночь дай красивую девицу.
Очередь стояла в городе Солуне,
Очередь за домом шла от дома,
Подошла и к молодой Грозданке,
К молодой Грозданке, младшенькой в семействе.
Ходит по двору она и горько плачет
И слезами двор свой поливает:
«Убиваюсь, ой, я погибаю,
Погибаю я, зеленая, младая!
Не отдайте Черному Арапу,
Черному Арапу, турку-басурману».
Увидал ее тревогу Дойчин,
Больной Дойчин со своей постели,
Где лежал больной три года целых.
И больной ей молвил Дойчин:
«Ой, Грозданочка, моя сестрица![102]
Что так жалобно, сестрица, плачешь
И весь двор слезами поливаешь?
Может быть, тебе уж надоело,
Что три года целых я болею,
Что три года я лежу в постели,
Не встаю с нее, не умираю?
Может быть, тебе уж надоело
Перевязывать мне злые раны,
Подавать студеную мне воду?»
Отвечала юная Грозданка,
Юная Грозданка, младшая в семействе:
«Ой ты, братец! Братец ты мой милый!
Мне никак не надоело, братец,
Что лежишь ты, братец мой, три года,
Ой, три года на своей постели,
Не встаешь с нее, не умираешь.
Мне никак не надоело, братец,
Перевязывать, брат, злые раны,
Подавать студеную, брат, воду!
Но терпеть нет больше силы,
Как Арап тот Черный разгулялся,
Черный Арап, турок-басурманин
На земле Солуйской, по ее равнинам.
Голова-то у него котел котлом,
Уши у него, как две лопаты,
Прямо б хлеб совать с них в печку.
И, как две бадьи, его глазища,
А уж губы — как большая лодка.
Белые шатры он пораскинул
И попов созвал к себе и старцев,
Что ни день, все требует он хлеба,
Что ни день, по целой печке хлеба,
Что ни день, вина давай две бочки,
В день ракии требует по кадке,
На день трех коров давай яловых
И одну красавицу молодку.
Очередь идет по всему Солуну,
Очередь идет от дома к дому,
Очередь ко мне подходит, братец,
И должна идти я к Черному Арапу».
Брат возлюбленный ей отвечает:
«Ой, Грозданочка, моя сестрица!
Драгоценную достань мне саблю,
Иноземной дорогой работы.
Неотточенной лежит три года,
Неотточенной, сестрица, неотбитой.
Отнеси ее к точильщику Юсману,
Пусть наточит поострее саблю!
Коль поправлюсь, заплачу я щедро,
Коль умру, пускай простит убыток».
Побежала юная Грозданка,
Драгоценную достала саблю,
Что была три года неотбитой,
Неотбитой, неотточенной лежала,
Отнесла ее к точильщику Юсману:
«Ой, Юсман-точилыцик, здравствуй!
Я к тебе от Дойчина больного.
Наточи ему острее саблю.
Коль поправится, заплатит щедро,
Коль умрет, прости ему убыток».
И ответил ей Юсман-точилыцик:
«Ой, Грозданочка ты молодая!
Если белое лицо свое подаришь,
Отточу я поострее саблю».
Зарыдала юная Грозданка,
Зарыдала и пошла обратно.
«Ой ты, мой любимый братец, Дойчин!
Он не хочет, брат, Юсман-точилыцик,
Дорогую он точить не хочет саблю.
Белое мое лицо себе он просит.
Подарю — и саблю он наточит».
И больной ей отвечает Дойчин:
«Ой, Грозданочка, моя сестрица!
Ты оставь мне саблю на постели
Да пойди в прохладные подвалы,
Выведи коня мне дорияна,[103]
Что стоял три года не подкован,
Отведи его ты к Кольо в кузню,
Чтобы подковал он дорияна.
Коль поправлюсь, заплачу я щедро,
Коль умру, пускай простит убыток».
Положила саблю юная Грозданка,
На постель к больному положила
И пошла в прохладные подвалы.
Вывела оттуда дорияна,
Что стоял три года не подкован,
К Кольо-кузнецу пошла с ним в кузню!
«Ой, кузнец ты Кольо, здравствуй!
Я к тебе от Дойчина больного.
Подковать коня он дорияна просит.
Коль поправится, заплатит щедро,
Коль умрет, прости ему убыток».
И кузнец ей Кольо отвечает:
«Ой, Грозданочка ты молодая!
Подари свои мне брови завитые,
Как шнурочки, завитые брови.
Подкую коня я дорияна».
Зарыдала юная Грозданка,
С белого лица скатились слезы,
И по вышитой рубашке заструились,
И на вышитый подол упали.
И пошла Грозданка молодая
И больному Дойчину сказала:
«Ой ты, братец мой любимый, Дойчин!
Подковать коня кузнец не хочет,
Подковать не хочет дорияна,
Просит завитые мои брови,
Брови завитые, как шнурочки».
И ответил ей больной, ответил Дойчин:
«Ой, Грозданочка, моя сестрица!
Моего коня оставь ты дорияна.
А пойди к Юмеру-брадобрею,
Пусть придет он да меня побреет.
Коль поправлюсь, заплачу я щедро,
Коль умру, пускай простит убыток.
Поскорей иди, Грозданочка, сестрица!
Поскорей иди, ведь времени-то мало!»
И пошла Грозданка молодая,
Подошла к Юмеру-брадобрею:
«Здравствуй, брадобрей Юмер! — сказала.
Я к тебе от Дойчина больного,
Приходи, побрей его скорее!
Коль поправится, заплатит щедро,
Коль умрет, прости ему убыток»
Брадобрей Юмер ей отвечает:
«Ой, Грозданочка ты молодая!
Если черные подаришь очи,
Очи черные, угля чернее,
Вот тогда пойду я и побрею,
Я побрею Дойчина больного».
Осерчала юная Грозданка
И пошла обратно к Дойчину больному:
«Ой ты, братец, дорогой мой Дойчин!
Брадобрей Юмер идти не хочет,
Он прийти побрить тебя не хочет.
Хочет, чтоб ему я подарила
Очи черные свои, как уголь».
И больной ей отвечает Дойчин:
«Ой, Грозданочка, моя сестрица,
Потерпи ты, потерпи немного.
Сам пойду, спрошу я побратимов.
Сундуки мадьярские открой мне
И локтей достань мне девяносто,
Девяносто мне локтей холста льняного,
Девять ран, сестра, перевяжи мне,
Девять ран от сабли иноземной».
Девять страшных ран перевязали,
Опоясался он саблей иноземной,
Палицу тяжелую он поднял,
На коня взобрался дорияна
И поехал прямо на Солунско поле.
Ах, и крикнул же больной там Дойчин,
Изо всей своей он силы крикнул:
«Эй, Арап ты Черный, басурманин!
Выходи-ка на юнацкое ты поле!
Посмотреть хочу, какой юнак ты!»
Вышел в поле, Черный Арап вышел:
«Погоди, юнак желтее воска!
Размахнусь и душу твою выну!»
И за тяжкий боздуган схватился,
Чтоб больного Дойчина ударить,
Прямо в голову ему наметил.
Размахнулся тяжким боздуганом.
Тотчас дориян пригнулся верный,
Тотчас лег на черную он землю —
Тяжкий боздуган промчался мимо.
Быстро выпрямился Дойчин.
«Погоди-ка ты, Арапин Черный,
И с моим спознайся боздуганом,
Девятьсот в нем ок — он палицей зовется!»
И больной тут целиться стал Дойчин,
Он ни вверх, ни вниз не брал прицела,
Прямо в голову коню наметил.
Палицу тяжелую забросил.
Тотчас конь Арапина пригнулся,
Тотчас лег на черную он землю,
Но ничто не помогло Арапу!
Палица ударила Арапа,
Прямо между глаз ему попала.
Голова Арапа оторвалась,
Выскочили сразу оба глаза.
Припустил коня больной наш Дойчин,
Голову Арапа в руке держит.
Все живое вышло, чтоб увидеть,
Чтоб увидеть чудо, удивляться:
«Как сухое дерево, юнак по виду,
А великий подвиг совершил он!
Вот юнак смелее всех юнаков!
Вот юнак, рожденный от юнака!
Слава богу, что явил нам чудо!»
А больной наш Дойчин гонит дорияпа,
Он к точильщику Юсману мчится:
«Выходи-ка ты, Юсман-точилыцик!
Саблю наточить мою не хочешь?
Белое лицо сестры ты хочешь?»
Как завертит саблей иноземной, —
Напрочь голову отсек Юсману.
Прямо к Кольо-кузнецу помчался:
«Ой ты, Кольо, ой, кузнец! — воскликнул. —
Или глаз своих тебе не жалко,
Что посмел обидеть ты так сильно
Милую мою сестру Грозданку?»
Так сказал и размахнулся саблей,
Напрочь голову отсек он Кольо.
И летит к Юмеру-брадобрею:
«Ой, Юмер ты, брадобрей, — кричит он, —
Очи черные сестры просил ты,
Очи черные, чернее угля,
Мол, тогда я Дойчина побрею?
Вижу, ждешь ты от меня награды!
Я пришел, чтоб расплатиться щедро».
Так сказал и размахнулся саблей,
Напрочь голову отсек Юмеру.
Подстегнул коня, домой помчался.
Вот к отцовскому двору приехал
И с коня воскликнул, закричал он:
«Ой, Грозданочка, моя сестрица!
Постели постель мне в комнате красивой.
Все, чего ждала ты, я исполнил,
А теперь, сестра, мне смерть подходит.
Ты не плачь, сестрица дорогая,
А к юнаку позови юнаков,
Пусть трубят рожки, бьют барабаны,
Из поминок сотвори мне праздник».
Полетела юная Грозданка,
Кованые распахнув ворота,
Испугалась головы Арапа,
Испугалась вся и задрожала.
А больной с коня сошел наш Дойчин,
И на мягкую постель прилег он.
Хуже худшего ему тут стало,
И с душою распрощался Дойчин.
И когда юнака хоронили,
Все исполнила его сестрица,
Созвала к юнаку всех юнаков,
И попов, и старцев заповедных,
Пировали целую неделю.
Господи, прости юнаку,
Прости, боже, Дойчину больному!
