Александр Зорич - Стальной лабиринт

Отчасти эти ожидания оказались обоснованными, отчасти нет.

Состояние Кеши и впрямь стабилизировалось, но полное выздоровление не наступало, да и о самой его возможности все еще спорили по конгрессам именитые ученые…

Так или иначе, Константин теперь носил шапку-ушанку и ходил в обычную калужскую школу.

Поначалу сверстники чурались новенького с неестественным загаром — говорили: «задается», «зазнайка», «грубиян».

Затем смеялись над его распевным тихоокеанским акцентом.

Но вскоре мужская половина пятого «Б» по достоинству оценила смекалку новенького и его физическую силу.

Тем более что Константин охотно приглашал одноклассников к себе домой: играть в деберц, стрелять из лука, плавать в бассейне с противотоком, а еще — учил фехтовать и боксировать (и тем и другим Константин увлекался с недетской пылкостью). Даже по калужским меркам семья Растовых жила богато: трехэтажный дом с рощей адаптированных платанов, собственный причал, домработница, садовник. Гости не выводились!

Подросший Кеша глядел на эти галдящие делегации с опасливым недоумением закоренелого интроверта.

Совместных игр братья никогда не затевали — Константину было строго наказано «ни во что малыша не втягивать», да и сам Кеша не особенно стремился во что-либо втянуться…

Младший Растов все больше читал, глядел в планшет или телескоп, дальним прогулкам по пахнущему плесенью и хвоей грибному лесу предпочитал сидение в парке с книгой и бутылочкой ситро, а рапире — шахматную доску.

Когда Кешу «похитили» (слово «инопланетяне» из этой формулы родители Кости постоянно и как бы по забывчивости теряли), — а случилось это, когда Кеша отдыхал в Крыму, в лагере «Артек», — Костя находился совсем недалеко от места похищения.

Он как раз проходил стремительный Керченский пролив на паруснике «Гото Предестинация», копии первого русского линейного корабля Петровской эпохи. Константин был на том паруснике матросом, и это был его второй морской поход.

Впереди у него было еще три таких.

В перерывах между походами Константин мечтал о кругосветке…

В кругосветке Константин, впрочем, так и не побывал.

Зато побывал на планете Клара.

А все потому, что «срочку» его отправили проходить на субмарину противокосмической обороны.

Во время службы с ее привычными «100 дней боевого дежурства» Константин так пресытился морем, просоленными, напоенными одичалым солнцем зюйд-вестами, что был вынужден скорректировать даже свои мечтания.

Больше в них не было ни собственной яхты, ни даже моторной лодки. Даже бассейн — и тот больше «старшего Растова-младшего» не интересовал…

Армейская дисциплина и коллективизм тоже немало утомили свободолюбивого и нелюдимого Константина. И на грозный вопрос отца (тот во всем любил ясность и буквально выдавливал ее из близких как зубную пасту из тюбика): «Где планируешь продолжить учебу? Может, по военной линии?» — Константин лишь глухо огрызнулся.

Он ничего не планировал. Ему не хотелось по «военной линии».

Тем более что по возвращении домой со службы Константин вместо привычного, ровно коптящего домашнего очага застал… нечто совершенно иное.

Начать с того, что отец его был теперь не просто «уважаемым Александром Павловичем» и бывшим героем «аварии на Фиджи». А «глубокоуважаемым Александром Павловичем», заместителем Директора Тяжелой и Специальной Промышленности. А про времена, когда отец был скромным энергетиком в белом халате и самоотверженно дергал Тот Самый Рубильник, теперь и вовсе никто не вспоминал, как про какой-нибудь ранний мезозой…

Семья Растовых переехала.

Теперь она занимала не добротный дом в Калуге, а особняк на крыше небоскреба «Космократор» — в самом центре старой Москвы, на Чистых прудах. Ну а вместо рощи адаптированных платанов Растовы гордились теперь розарием на крыше.

Кеша, вытянувшийся и тщедушный, ставший еще более далеким и надмирным, ходил не в обычную, и даже не в «почти обычную», как Константин, а в самую что ни на есть вызывающе закрытую школу с традициями и возвышенными странностями (Константин был по-человечески шокирован, узнав, какую сумму надо сдать на выпускной Кеше — эта сумма равнялась зарплате лейтенанта-подводника).

Отношения между отцом и матерью, никогда не производившие впечатления безоблачных, теперь стали откровенно скверными и трещали по всем швам.

Мария и Александр по-прежнему не позволяли себе выяснять отношения «при детях», однако в воздухе что ни день висела гроза.

И при виде заплаканных глаз матери Константину даже показалось, что у отца, человека замкнутого и склонного к пароксизмам самоотречения, «кто-то есть»… По ночам мать пила полнотелое кубанское вино и остановившимся взглядом глядела в экран, на котором кривлялись затянутые розовым латексом звезды молодежных музыкальных каналов…

На фоне издерганных, согнутых миллионом забот родителей общество Кеши стало для Константина настоящей отдушиной.

Иннокентий подрос, стал интересным собеседником с простительной для его возраста склонностью к дешевым парадоксам, и даже болезнь его вроде как «отступила», поддавшись напору дюжины алчных медицинских светил.

Русский спаниель Джек, который был подарен Кеше вскоре после его возвращения из «похищения», из маловоспитанного суетного звоночка превратился — за годы в обществе кинолога Андреаса — в воспитанную зверюгу с глазами философа и манерами боярина…

В общем, с Кешей Константин неожиданно охотно проводил почти все свободное время — Кеша показывал Константину «свою» Москву, рассказывал морячку с бесконечно далекой и эстетически дремучей Клары, что модно, что солидно, что «адский термояд», а что «для трудящихся».

Он даже познакомил Константина со своей… девушкой!

«У Кеши есть девушка… Всюду жизнь, надо же!» — пораженно повторял про себя Константин, отправляясь на импровизированные смотрины.

Девушку звали Нина Белкина.

И она была красива той ослепительной природной красотой, которая нечасто встречается у жительниц загазованных бетонных джунглей.

Кожа ее, сияющая, чуть смуглая, намекала на отменное здоровье. Губы были пухлыми и вызывающе алыми, как у ребенка. А глаза, влажные, карие, казалось, обещали тем, кто их полюбит, тот редкий сорт любви, за которую не жаль умереть.

Волосы Нины, темно-русые, возлегали волнами в сложной, немного несовременной, держащейся на допотопных шпильках прическе. А руки с длинными пальцами любили сомкнуться в замок на красивой груди.