Сложный он выбрал способ самоубийства. Куда как легче ритуальным ножичком вскрыть себе живот — не так красиво, как подрывать себя гранатой или пускать пулю в висок, но не менее действенно, а если при этом он хочет еще и получить удовольствие, то лучшего метода, чем забраться в ванну, наполненную теплой водой, и вскрыть себе вены, по своей простоте и не придумаешь. Но нет — он хочет уйти из жизни под аккомпанемент взрывов и перестрелок.
Более того, где-то в селе устроился радист, который, не зная ни сна, ни покоя, беспрерывно засорял эфир призывами прийти в село и разделить участь тех, кто там уже находится. Может, откликнуться? Ведь накрыть всех скопом гораздо легче, чем вылавливать поодиночке и гоняться за ними по горным тропам, по которым хаживают разве что горные козлы да контрабандисты. Чего доброго, боевики примут это сообщение за провокацию, за хитроумную ловушку, которую подстроили федералы и будут обходить село стороной.
— Похоже, что Егеев наговорил свою речь на магнитофон, а теперь радист ее воспроизводит в эфир. Прямо — ди-джей. Ну не будет же Егеев сидеть возле рации и гундеть о том, что ему, видите ли, пришло в голову дать последний и решительный и кто пожелает — тот может к нему присоединиться, точно это вечеринка какая-то, выпивка, девочки и так далее. Впечатление такое, что он накатил перед тем, как сесть за запись. На трезвую голову разве такое станешь говорить? Ох, что будет, когда он протрезвеет, — сказал Топорков.
— Не пьет он вроде. Придерживается заповедей Корана, — предположил Луцкий.
— Так, за воротник, значит, не закладывает? Может быть, может быть. Но тогда чего-нибудь похлеще принял, что по мозгам бьет с большим эффектом… а запись трещит. Страшно трещит. Так же получалось, когда переписываешь пиленый диск… Или пленка осыпалась, — сказал Голубев.
— Все ты всегда знаешь. Твои бы таланты — да в мирное русло. Вмиг сколотил бы себе первоначальный капитал, а лет так через десять-пятнадцать, если, конечно, менее удачливые конкуренты не наймут опытного киллера, станешь главой могущественной корпорации. Люди будут рвать друг другу глотки, чтобы место протирщика твоих ботинок занять. Или еще какую-нибудь такую же почетную должность, — съехидничал Луцкий.
Тем временем пригнали несколько стареньких, на ладан дышащих «лиазов». Двигатели надсадно тарахтели, работая с заметным перенапряжением, и толкать автобусы, даже с черепашьей скоростью, становилось для них задачей почти непосильной. Невольно начинаешь считать секунды, пробуя угадать, на какой из них двигатели надорвутся. На бортах у автобусов были приварены заплатки, но дырки там образовались вовсе не от обстрелов, а от коррозии. Все они были выкрашены в ярко-оранжевое, но местами краска облупилась, обнажая более ранние слои. У одних — они были красными, у других — зелеными, у третьих — синими, а у четвертых проступал побуревший от ржавчины металл. Ржавчина, похожая на подтеки, проступала и через краску. Очевидно, «лиазы» сняли с рейсовых маршрутов, и пассажиры сейчас мерзли на остановках в ожидании, когда же подойдет нужный автобус. Так они могли ждать до весны, а впрочем, рейсовый автобус здесь уже несколько лет был из мира нереальности. Наверное, все это время они простояли в отстойниках. Ну право, не стали же их гнать из соседней губернии. Не успели бы так быстро. Удивительно, что их не разбили и не разобрали. Но боевикам они, конечно, были не нужны. Те привыкли ездить на джипах.
Автобусы выстроили в длинную колонну на обочине дороги позади лагеря. Водители вышли из автобусов, сбились в кучу, стали о чем-то спорить, поглядывая то на лагерь, то через него — на село.
Кто-то наверняка подсчитывал, сколько человек может набиться в крохотный салон «лиаза» в час пик, когда желающих все равно больше, чем мест, а поэтому каждый автобус берется штурмом, как в свое время брали штурмом вагоны поездов или крепости. Люди прижаты друг к другу так же крепко, как на демонстрации, митинге или концерте популярного артиста, где нельзя не только поднять руку, но и дышать удается с трудом. В некоторых случаях такое тесное общение бывает даже приятно…
Как ни старался Кондратьев, но не мог извлечь из памяти табличку, обычно привинченную к кабине водителя, на которой указывалось, сколько в салоне сидячих и стоячих мест. На автобусах он ездил довольно часто, но «лиазы» становились редкостью и их впору было заносить в Красную книгу исчезающих видов. С ними происходило примерно то же самое, что в свое время случилось с неандертальцами, когда в природе появились кроманьонцы.
На ум приходили совсем другие таблички, вроде: «Не курить. Не сорить». Он пробовал восстановить в памяти облик салона, посчитать, сколько там кресел, но все сбивался, путал двойные и одинарные. Глупое это занятие.
Автобусов двадцать, нет, двадцать один. В селе примерно триста домов. На каждый автобус приходится по пятнадцать домов. Семьи здесь большие. Одним-двумя детьми не отделываются. Такое может быть только в очень молодых семьях, где не успели обзавестись более многочисленным потомством, а так в старые времена сюда ящиками возили «Медали материнства». Когда ее упразднили, прибавлений в семействах стало поменьше, но не намного и вовсе не из-за того, что медаль была своеобразным стимулом для продолжения рода. Ее, конечно, ценили, но не сильно. С государственной помощью ораву в десяток детей прокормить хлопотно, а вовсе без помощи… редко у кого получалось. В общем, теоретически, даже если часть домов сейчас пустует, мест в салонах на всех не хватит. Опять придется в них устраивать такую же душегубку, как в час пик. Но теория и практика часто расходятся. Автобусам придется сделать не один рейс, а побольше…
Солдаты глазели на «лиазы» с удивлением, будто перед ними предстала стая каких-то невиданных доселе зверей. Такое внимание немного смущало водителей автобусов. Они все теснее сжимались в кучку.
— Ну что вылупились? Это же «лиазы», — сказал Голубев.
— А я-то думал, что «Мерседесы», — откликнулся кто-то.
— Не смешно.
И вправду, никто шутке этой не рассмеялся.
Вскоре Голубев выяснил, что к полудню надо ждать гостей. Нет, боевики вовсе не сообщили парламентерам, когда они намереваются идти на прорыв. С двенадцати они отпускают всех, кто захочет уйти из села.
Времени на сборы было отведено маловато, и если не сидеть на заранее сложенных тюках, то успеешь лишь наскоро побросать в сумки или мешки самое необходимое. Обычно в такие минуты голова соображает слабо, мыслям в ней тесно, и самое необходимое как раз остается в числе забытых вещей, а в сумках оказывается что-то совсем ненужное. Впрочем, если дать слишком много времени, то обязательно найдется кто-то, кто не захочет расставаться со своим любимым шкафом, доставшимся от дедушки, или с сервизом, напоминавшим о бабушке. Из села тогда потянется не жидкая струйка бедолаг, превратившихся на какое-то время в беженцев или временных переселенцев кому что больше нравится, а кавалькада нагруженных мебелью грузовиков и легковушек с прицепами.
