Я вспоминаю число «одиннадцать», вспыхнувшее под моим именем вчера вечером, и точно знаю, как бы это прокомментировал Гейл. «Тебе есть над чем поработать!» — сказал бы он с улыбкой, и теперь я бы без колебаний улыбнулась ему ответ.
Насколько мне легко с Гейлом, настолько трудно с Питом. Трудно даже притворяться друзьями. Я постоянно задаюсь вопросом, зачем он что-то сделал или сказал. Хотя как тут можно сравнивать? С Гейлом мы сошлись потому, что так было легче выжить нам обоим. С Питом все иначе: выживание одного значит смерть другого. И никуда этого не деться.
Эффи стучит в дверь напомнить, что меня снова ждет «важный-преважный день». Завтра у нас берут интервью для телевидения, так что сегодня у всей группы забот полон рот.
Встаю и принимаю душ, стараясь в этот раз быть повнимательнее с кнопками. Пит, Эффи и Хеймитч собрались за столом и о чем-то шушукаются. С чего бы это? Впрочем, голод сильнее любопытства, сперва я нагружаю блюдо завтраком, а потом уж присоединяюсь к остальным.
Из мясного сегодня баранина с черносливом, уложенная на гарнир из зизании, черного риса. Вкусно — пальчики оближешь. Только когда на тарелке остается меньше половины, замечаю, что все почему-то молчат. Я делаю глоток апельсинового сока и вытираю рот.
— В чем дело? Вы ведь должны натаскивать нас для интервью, верно?
— Верно, — соглашается Хеймитч.
— Ну так не стесняйтесь. Я вполне могу есть и слушать одновременно.
— Понимаешь, мы несколько изменили планы... В том, что касается нашего текущего подхода...
— Какого еще подхода? — удивляюсь я, не в силах вспомнить из данных нам за последнее время инструкций ничего, достойного такого наименования. Разве что не выпендриваться перед другими трибутами.
Хеймитч пожимает плечами:
— Пит попросил, чтобы его готовили отдельно.
Предатель! Это было первой мыслью, мелькнувшей у меня в голове после известия Хеймитча. Глупее не придумаешь. Нельзя назвать предателем того, кому ты и так никогда не доверял. Да и о каком доверии между трибутами может идти речь? И все же... он тот мальчик, который стерпел побои ради того, чтобы дать мне хлеб, тот, на кого я опиралась в колеснице, кто прикрыл меня в случае с рыжеволосой девушкой, безгласой, и кто так стремился, чтобы Хеймитч узнал о моем умении стрелять... Разве могла я после всего этого в самом деле совершенно не доверять ему? С другой стороны, я чувствую облегчение, наконец-то не нужно притворяться друзьями. Если между нами и успела возникнуть какая-то слабая, неуместная привязанность, то теперь с ней покончено. И самое время. Через два дня начинаются Игры, там сантименты ни к чему. Что бы ни повлияло на решение Пита (подозреваю, дело в моем превосходстве на тренировках), я должна быть ему благодарна. Видно, он в конце концов смирился с тем, что чем скорее мы станем вести себя как враги, тем лучше.
— Хорошо, — говорю я. — И какое у нас расписание?
— Эффи четыре часа учит одного из вас, как себя вести, а с другим я в это же время обсуждаю, что он должен говорить, — поясняет Хеймитч. — Ты, Китнисс, начнешь с Эффи.
Как ни трудно вообразить, чему я могу четыре часа учиться у Эффи, у меня нет ни одной свободной минуты. Мы идем в мою комнату, Эффи заставляет меня надеть длинное вечернее платье и туфли на высоком каблуке и учит в этом ходить. Больше всего трудностей из-за туфель. Я никогда не носила обувь на каблуках, и ступни у меня буквально вихляются из стороны в сторону — ощущение не из приятных. Но Эффи ведь ходит так каждый день, значит, смогу и я. С платьем другая проблема: оно путается вокруг ног, а как только я пытаюсь его подобрать, тут же коршуном налетает Эффи и с криком: «Не выше лодыжек!» бьет меня по рукам. Когда с ходьбой наконец покончено, оказывается, что и сидеть-то я толком не умею! То и дело норовлю склонить голову вниз и не смотреть собеседнику в глаза. А потом еще жесты, улыбки... Улыбаться нужно почти непрерывно. Эффи по сто раз велит мне повторять всякие банальные фразочки, не стирая с лица улыбки. Ко второму завтраку щеки у меня подергиваются от перенапряжения.
— Что ж, я сделала, что могла, — вздыхает Эффи. — Не забывай, Китнисс: зрители должны тебя полюбить.
— Думаете, это возможно?
— Нет, если ты будешь испепелять их взглядом. Прибереги свой гнев для арены, представь, что ты среди друзей.
— Друзей! Да они ставки делают, сколько я проживу! — выпаливаю я.
— Значит — сделай вид! — прикрикивает Эффи, затем берет себя в руки и одаряет меня лучезарной улыбкой. — Вот так. Видишь, я улыбаюсь, несмотря на то, что ты невыносима.
— Очень убедительно, — говорю я. — Пойду есть.
Я сбрасываю туфли и, задрав платье до бедер, шлепаю босиком в столовую.
Пит и Хеймитч выглядят вполне довольными, и у меня появляется надежда, что вторая консультация выйдет удачнее, чем первая. Какая наивность! После ленча Хеймитч ведет меня в гостиную и, усадив на диван, хмурится.
— Что такое? — не выдерживаю я.
— Пытаюсь понять, что с тобой делать. Как мы тебя подадим. Очаровательной? Чопорной и холодной? Яростной? До сих пор ты была звездой: ради сестры добровольно пошла на Игры, потом твой дебют— незабываемый, благодаря Цинне, — самый высокий балл на тренировках. Публика заинтригована, но никто не знает, какая ты есть на самом деле. И от впечатления, которое ты произведешь завтра, напрямую зависит, сколько спонсоров я смогу для тебя заполучить.
Я с детства смотрела интервью с трибутами и понимаю, что Хеймитч прав. Если ты понравился публике — юмором ли, грубой силой или эксцентричностью, — это большой плюс.
— Как будет вести себя Пит? Или это секрет?
— Как приятный, обходительный молодой человек. Он очень мило и естественно умеет посмеяться над самим собой, — говорит Хеймитч. — А ты такая мрачная и озлобленная, что только заговоришь, будто холодом веет.
— Неправда! — возражаю я.
— Да перестань. Не знаю, откуда взялась та жизнерадостная, приветливо машущая ручкой девушка с колесницы, только ни прежде, ни потом я ее не видел.
— А вы мне много дали поводов для радости? — возмущаюсь я.
— Тебе не надо нравиться мне, я не спонсор. Итак, представь, что я публика. Восхити меня.
— Хорошо! — рычу я.
Хеймитч выполняет роль ведущего, а я пытаюсь отвечать ему со всей любезностью, на какую способна. Точнее, не способна. Я слишком злюсь на Хеймитча — тоже мне, холодом веет — и вообще из-за этого дурацкого интервью и проклятых Игр. Как это все несправедливо! Почему я должна выплясывать как дрессированная собачонка на потеху тем, кого ненавижу? С каждой минутой моя злость все сильнее прорывается наружу, и под конец я уже не говорю, а рявкаю.
