Перед выходом он наскоро умылся, одел тонкую водолазку, джинсы и спортивный пиджак – ночи были все же прохладные, такой уж удался май. Потом, не обуваясь, ужом скользнул в спальню и поцеловал сладко спящую Плотникову – от нее пахло теплом тела, чуть духами и совсем чуть-чуть сексом. В прихожей он оставил записку, надел черные мокасины и вышел в подъезд, придержав осторожно язычок замка.
– Доброй ночи, Михаил Владимирович, – поздоровался с ним водитель, моложавый, коротко стриженный мужчина лет под сорок, с по-военному ровной спиной, и распахнул заднюю дверь «мерседеса».
– Доброй ночи, – отозвался Сергеев, опускаясь на заботливо подогретую кожу подушек.
Едва слышно урча двигателем, «шестисотый» вырулил с тесно заставленного машинами двора и набрал скорость почти мгновенно. Несколько минут – и за окнами замелькал бульвар Леси Украинки, потом – залитый ярким светом ртутных фонарей мост.
Машина вылетела на пустой в этот предрассветный час проспект Бажана и рванулась к Бориспольской трассе на скорости под двести. Один раз из темноты вынырнул гаишный патруль, но водитель протянул руку под приборную доску и «мерседес» замигал, как новогодняя елка проблесковыми маяками. Фигура со светящимся жезлом в руках шарахнулась обратно, от проезжей части к припаркованной на тротуаре машине.
На круге развязки водитель притормозил, заранее включил мигалки перед будкой поста и полетел птицей по ухоженной трехрядке, вдавив педаль в пол до срабатывания ограничителя. Ночная дорога стелилась под капот, словно серое одеяло, простроченное белым пунктиром разметки. Водитель безжалостно сгонял дальним светом замешкавшиеся в третьем ряду одинокие машины.
Тяжелый, как старый утюг, «мерс» нырнул с шоссе в поворот на аэропорт, чуть приседая на нагруженной подвеске. Через несколько минут он плавно затормозил справа от международного терминала перед воротами, ведущими в закрытую VIP-зону. Шлагбаум тут же поднялся, и машина вкатилась вовнутрь. Водитель, не сгибая спины, видать прошлое не позволяло, открыл перед Сергеевым дверцу раньше, чем он успел сделать это сам.
– Прошу вас, Михаил Владимирович. Вам сюда.
В VIP-зале было накурено и душновато. После ночного воздуха, пахнущего весной и недавним дождем, это чувствовалось особенно остро.
Блинчик уже шел к нему, широко раскинув руки для объятий, словно парящий над вершинами Анд кондор.
Сам он, правда, несмотря на впечатляющий размах крыльев, кондора напоминал мало. Какой уж тут горный орел – полный, низкорослый и сильно пьяный мужчина средних лет. Но до пике Владимиру Анатольевичу было еще далеко, ох как далеко. Сказывались опыт организационной работы и комсомольское прошлое.
За время их возобновленного знакомства и общения, которое строилось на опрятных руинах детской дружбы, Сергеев видел Блинова выпившим столько раз, что начал считать это нормой. Блинчик никогда не напивался до положения риз, никогда не болтал лишнего «под мухой» – он пил весело и много, оставаясь в состоянии «смертельно пьян» как угодно долго и при этом не теряя человеческого лица. Выпивка была для него работой. Иногда – неприятной, чаще – просто привычной, но всегда неотъемлемой и необходимой частью жизни.
Они обнялись. От Блинчика вкусно пахло сигарным дымом (о сладкий аромат «кохитос»!), коньяком и копченостями. Верхняя пуговица на рубашке, под узлом приспущенного галстука, была расстегнута, влажные завитки волос, все еще прораставших за ушами, прилипли к розовой коже. Блинчик расслаблялся и работал одновременно.
– Умка! – почти проворковал он. – Слушай, брат, какой это будет для всех нас сюрприз. Давай к нам! Что тебе налить?
Пить в полчетвертого утра хотелось, как умереть.
– Коньяку, – сказал Сергеев громко, внутренне смирившись с тем, как начнет утро. – С лимоном. И большую чашку кофе.
Вьюнош с лицом услужливым до тошноты расслышал заказ и рванул от столика, к которому они только подходили, как спринтер.
За столом сидел мрачный усатый тип, показавшийся Сергееву очень высоким, – в сером, отливающем блеском костюме, ярком, совершенно неподходящем галстуке.
Мужчина был изрядно горбонос, но не по-еврейски и не по-грузински, совершенно иначе. На носу, цепляясь за излом переносицы, словно прилепившийся к скале альпинист, находились очки – узкие, в металлической оправе, совершенно чужеродные на этом смугло-оливковом лице бедуина. Перед ним на столике стоял стакан с водой, блюдечко с фисташками и недопитая чашка заварного кофе.
– Разреши представить, – английский у Блинова был совершенно школьный, – мой друг – Хасан. Хасан – это Майкл.
Рукопожатие у бедуина было твердым, несмотря на изящную кисть.
– Nice to meet you, – голос низкий, что-то среднее между басом и баритоном, с присвистом. Присвист был странный, немного неестественный, словно механический.
– Me too. – Ответил Сергеев, изобразив радушную улыбку со всем возможным рвением.
Если это и был обещанный Блинчиком сюрприз, то Михаил что-то недопонимал.
От араба, несмотря на цивильный костюм и манеры выпускника Университета Лиги плюща, исходило ощущение опасности. Или, может быть, недружелюбия и настороженности. На интуитивном уровне Сергеев улавливал такие подробности сразу же – было бы желание прислушиваться к внутреннему голосу.
– Мы Хасана провожаем, – пояснил Блинов, усаживаясь в широкое кресло с огромными подлокотниками и низкой спинкой. – Ага! А вот и сюрприз!
Сергеев оглянулся.
Со стороны туалетных комнат к ним шел, а скорее, катился низкорослый, похожий на колобок, мужчина, одетый в дорогой летний костюм из серого тончайшего кашемира, сидящий на нем туго, как презерватив на определенном месте.
Казалось, что весь он состоит из сопряженных овалов и окружностей, выпиравших из одежды наружу. А вот лицо, несмотря на тугие щеки, было неожиданно выразительным, не заплывшим. Особенно выразительно смотрелись на этом лице глаза – раскосые, большие таджикские глаза, по которым Сергеев и узнал вошедшего в первую же секунду.
– Рашид! – сказал он с неподдельной радостью, поднимаясь. – Вот это да! Рашид, чертяка!
Они обнялись. На самом деле Рашид оказался не так низкоросл, как виделось на первый взгляд. Просто был толст чрезмерно, из-за чего и казался приземистым.
В те годы, когда Сергеев видел его в последний раз, он был худ и изящен, как девочка, с шапкой жестких черных волос и белозубой улыбкой, похожей на оскал.
Рашид не умел улыбаться ртом – только обнажал зубы, обозначая веселье или гнев. Смешно ему или он злится – можно было разобрать только по глазам – они смеяться умели.
И сегодня Рашид показывал зубы, но к вискам бежали морщинки, и ко всему он квохтал, как курица, – это было нечто новое. Раздавшееся «кхе-кхе-кхе» должно было означать радушный смех.
