Колька была ещё очень слаб и почти неподвижен — и теперь почувствовал, что у него мокрые глаза. А Славка, как ни в чём не бывало, продолжал:
— Ребята хотят сместить Райко. Говорят, что всё это из-за него. Из-за вашей ссоры…
— Что? — сразу нахмурился Колька. — Вот уж чушь… Я сам виноват. Я теперь… теперь кое-что понимаю. А Колька тут совсем ни при чём. Так и скажи всем.
— А ты… — Славка не договорил, только ухмыльнулся весело. Колька поспешно, чтобы не впасть в нелепые нежности, спросил:
— А Элли сейчас где?
— Придёт скоро, — не проясняя ситуацию, сказал Муромцев. И почему-то заторопился. — Вот тут витамины, лопай и поправляйся, а я ещё зайду, поговорим…
Колька, проводив его взглядом, осторожно пошевелился, прислушиваясь к своим ощущениям. Кроме невероятной слабости — ничего неприятного вроде бы… колдовство какое-то. Он счастливо улыбнулся (нет никого, никто не увидит же) и понял вдруг, как страшно было бы умереть — умереть сейчас, когда так здорово обошлось с Эдди, когда появился друг…
— А вот возиться лишний раз пока не надо, — послышалось добродушное бурчание, и Колька ошалело и даже несколько испуганно вжался в подушку. В дверь палаты… вошёл? Нельзя было так сказать, это слово — слишком маленьким было для появившегося человека… В общем, в палате очутился огромного роста атлет, белый халат на которого, видимо, шили по спецзаказу. Лицо гиганта пересекал странный П-образный шрам. Не обращая внимания на изумление Кольки, вошедший проверил что-то на аппарате в углу и только после этого повернулся к юноше:
— Копцев, Ингвар Анатольевич. Обычно я детям представляюсь "дядя Ингвар", тут главное успеть раньше, чем они начнут орать от страха. Но ты ж уже не дитё?
— Вы мой лечащий врач? — осторожно осведомился Колька. Он не помнил в Верном такого врача, а главное — ощущалось, что тот — имперец.
— Да очень мне надо, — проворчал Копцев, садясь на стул (Колька подумал: развалится или нет?) рядом с постелью. — Я холодный теоретик-экспериментатор. Недавно приехал из Седьмого Горного посёлка, где экспериментировал на детях, а тут ты валяешься. Удачно.
— Но я уже не дитё, — напомнил Колька о его собственных словах. Копцев небрежно, как от мухи, отмахнулся:
— Это я пошутил грубо. По уму ты, судя по всему, дитё и есть…
— Вы знаете… — рассердился юноша, но тут же был заткнут — бесцеремонно и спокойно:
— Знаю, знаю. Помалкивай, а то пропишу тебе клизму с касторкой и пришлю с уткой самую молодую медсестру… Хотя нет, не помалкивай, а скажи-ка ты мне вот что…
Он задал Кольке несколько вроде бы не имеющих отношения к травмам вопросов, удовлетворённо кивая и даже что-то черкая в маленьком блокнотике, который выудил из кармана халата. Колька уже не сердился, его начало разбирать любопытство. Ответив на очередной вопрос, он улучил момент и спросил:
— Я был сильно… повреждён?
— Ты что, автомат — "повреждаться"? — хмыкнул Копцев, убирая блокнотик. — Ты, парень, был искалечен. Точней, ты был убит. Крестец перебит, основание свода черепа повреждено, сломаны семь рёбер, разорваны селезёнка и левое лёгкое. Тебя доставили уже двадцать минут как мёртвым.
Колька почувствовал, что бледнеет, кончики пальцев рук и ног противно онемели, а спина вспотела.
— И? — спросил он, ощутив сильнейший постыдный позыв помочиться и с трудом задавив его. Копцев понимающе проследил за движением ног юноши под одеялом и продолжал:
— И тут появляюсь я весь в белом и с волшебной палочкой. Слушай, ты прости мне эту манеру говорить. Просто я на самом деле доволен собой как экспериментатором. И ты можешь гордиться — ты первый на свете человек, который смог восстановиться благодаря неродственному волновому донорству. Не понимаешь? — Копцев явно прочёл это на лице Кольки и добавил: — Захочешь — найдёшь, почитаешь. А пока лучше тебе понимать только одно: ты жив и полностью здоров. Скоро будешь, точней.
— Спасибо, — тихо и с искренним потрясением сказал Колька. — Я…
— Оставь, — поморщился имперец и, вставая, хлопнул себя по лбу: — Кстати! К тебе тут ещё несколько посетителей. Хотел я всех разогнать, но что уж… Запускать?
— Запускайте, — с улыбкой согласился Колька. Копцев кивнул, вышел в коридор и там раздался его торжественный голос:
— Прошу проследовать в порядке живой очереди, они-с уже готовы к приёму!..
… - Ты как, Николай?
Юноша в удивлении широко раскрыл глаза. На пороге — в халате, наброшенном поверх формы — стоял полковник Харзин.
— Товарищ полковник… — Колька сделал движение — сесть, но Харзин пересёк палату и мягко, однако, решительно положил ладонь на грудь лежащего и чуть надавил:
— Лежи, лежи. И я присяду, — он опустился в кресло. Долго, внимательно смотрел в лицо Кольке. Потом кашлянул и сказал: — Мальчик мой… позволь мне тебя так называть… Мальчик мой, спасибо тебе.
— За что? — искренне удивился Колька. — Элли же по моей вине попала в такую историю. То есть, из-за меня. Это же меня хотели поймать. А вашу дочь просто так тронуть побоялись бы. Я скорей виноват, чем заслуживаю похвалы…
И осекся, увидев глаза полковника. Странные. Тёплые, добрые глаза. Как… как у отца. Колька вдруг вспомнил отцовские глаза. И быстро зажмурился, понимая, что сейчас уже не получится удержаться…
— Сынок, — ладонь полковника коснулась локтя Кольки, сжала его ободряющим движением, — я знаю одно. Знаю точно. Когда бандиты схватили мою дочь — ты её спас. Рискуя своей жизнью. Как мужчина и боец. Как человек Империи, как — человек.
— Все меня хвалят, — Колька открыл глаза, шмыгнул носом и улыбнулся. — Неудобно даже…
— Хвалят? — полковник сел удобней. — Ну а сейчас будут ругать. Николай, практически сразу по возвращении в родной город ты сорвал операцию полиции — расспросами в баре "Радуга", потом — налётом на этот бар. Ты был беспричинно груб сразу с несколькими людьми, пытавшимися тебе помочь. Наконец, ты был искалечен и чуть не погиб из-за собственной самоуверенной эксцентричности. Ты — самонадеянный сопляк — пустил прахом труд десятков серьёзных взрослых людей. А всё потому, что не привык слушать никого, кроме себя.
— Я… — выдохнул Колька.
— Молчите, Стрелков! — металлически произнёс полковник. — Мы живём в мире, который требует от общества единства всех, в нём живущих. Никому не запрещено быть оригинальным, и твоя игра в Ветерка ещё не столь давно был безобидной. Тем более, что ты — хороший парень. Честный, смелый, умный, независимый в делах и суждениях. Всё это — великолепно. Но на серьёзной войне играть в одиночку-мстителя — не получится. Это губительно. Это эгоизм — эгоизм, от которого страдают люди, — Харзин перевёл дух. — Положим, ты видишь, что люди что-то делают не так, что-то упускают из виду. Приди к ним. скажи. Посоветуй. Ведь это же не враги, это же твои ребята, ты с ними рос, ты с ними рядом учился и даже дружил. А ты не только не приходишь сам — ты отталкиваешь руку, которую тебе протягивают. И добро бы, если бы ты страдал от этого сам, один. Почему ты считаешь себя выше и лучше других?
