Мы приближаемся к этой тени. Постепенно вырисовываются контуры длинного низкого строения, покрытого чем-то серым и мягким. Чем-то гигантским. Мне вспоминаются какие-то нелепые научно-фантастические фильмы, в которых громадное насекомое атакует город. В данном случае кажущийся попавшим сюда из другого мира предмет — это надутый мешок, по меньшей мере, в тридцать метров длиной и в четыре высотой. Гигантская улитка, тело которой гнется и колышется от порывов ветра.
Я следую за остальными санями, которые направляются прямо на здание, как будто желая пробить его стену. Вид у этого строения суровый, почти военный: это впечатление усиливается металлическими стволами, торчащими из замурованных и превращенных в бойницы огромных окон, и мотками колючей проволоки, окружающей его, образуя неприступную ограду.
Подняв в воздух снежную дугу, сани Дюрана останавливаются перед препятствием. Капитан соскакивает на землю, подняв руку. На мгновение я представляю себе стреляющие пулеметы и тело Дюрана, испещренное пулями.
Потом на боковой стороне здания открывается металлическая дверь. Из нее выходит низкий коренастый человек. Или, может, он только низкий, а такое впечатление складывается из-за множества слоев одежды, надетой для защиты от сибирских холодов? Прилагательное «сибирский» теперь тоже принадлежит прошлому. В Сибири сейчас, может быть, теплее, чем в Риме. А может, ее вообще больше нет.
Фигура приближается мелкими шажками, как будто боясь утонуть в снегу. Она останавливается перед Дюраном. Лицо скрыто под черной маской с зеркальным визором, капитан отражается в посеребренном пластике. Человек протягивает ему руку. Дюран жмет ее, водя вверх-вниз в движении, которого я не видел очень давно: настоящее рукопожатие. Теперь это архаизм. Они говорят негромко, а свист ветра и расстояние не дают разобрать их слова. Потом приземистая фигура делает знак рукой и подбегают четыре человека с автоматами на плече. С большим трудом они при помощи свай приподнимают два мотка колючей проволоки, сдвигают их и делают в ограде проход примерно в пару метров шириной.
Мы проезжаем внутрь, держа моторы на минимуме.
Колючую проволоку возвращают на место и соединяют мотки цепью.
Один из неизвестных знаком велит нам следовать за ним. Часть стены раскрывается перед нами, обнаруживая серую пустую комнату, освещенную длинными неоновыми трубками.
После того как мы паркуем сани посредине комнаты и дверь снова закрывается со звуком металла и необратимости, человек снимает шлем и маску.
Встряхивает длинными белыми волосами.
Это женщина.
Она была бы красивой женщиной, даже восхитительной женщиной, если бы не длинный шрам, обезображивающий левую половину ее лица. Относительно чистого по современным стандартам лица. И очень худого, почти истощенного, так что предположение о множественных слоях одежды оказывается весьма вероятным. Но самое поразительное в ее лице — это глаза, голубые почти до прозрачности. Это аристократическое лицо. Красивое и умное.
Она выходит из своего неуклюжего костюма, как куколка из кокона. Она улыбается и обнимает Дюрана крепко, как будто желая задушить его. Потом они целуются. Долгим, напряженным поцелуем, в котором рты как будто сливаются друг с другом.
Я смущенно отвожу взгляд, и швейцарские гвардейцы ухмыляются этому проявлению стыдливости.
Дюран смотрит на меня. У него сияющий вид.
— Отец Дэниэлс, позвольте мне представить вам мою подругу, доктора Адель Ломбар. Адель, это отец Джон Дэниэлс из Святой Инквизиции.
— Мы не называем ее… — пытаюсь сказать я, но Дюран перебивает.
— В командировке по поручению кардинала Альбани, — прибавляет Дюран. Женщина выглядит искренне взволнованной.
— Приятно познакомиться с вами, — улыбается она, протягивая мне руку. Я пожимаю ее. Она удивительно прохладная, почти холодная. — Как вы, должно быть, догадываетесь, у нас нечасто бывают гости.
— Капитан уже шесть месяцев не видал свою красотку… — ерничает Бун, делая пальцами неприличный жест. — Он принес ей очень красивый подарок. Блестящую штуку… Ох, какую блестящую…
— Заткнись, Бун! — приказывает ему Дюран.
Бун делает вульгарный знак извинения и отходит назад, пятясь в поклоне, попахивающем издевательством.
— Добро пожаловать на станцию Аврелия, отец Дэниэлс, — говорит доктор Ломбар. — Принимать члена Церкви для нас честь и радость.
При слове «член» кто-то усмехается.
— В том, что касается радостей, мы можем предложить немногое, но чистую постель и вкусный ужин — вполне.
— Особенно учитывая тот факт, что это будет последний ужин, которым мы сможем насладиться в ближайшее время, — комментирует Дюран, снимая с себя стеганую куртку.
— А еще мы можем предложить горячий душ. Ну, почти горячий. Скажем, теплый.
— Это было бы потрясающе.
— Это и есть потрясающе.
— Извините за запах. Я…
— Мы привыкли, святой отец. Идемте, я покажу вам вашу комнату.
Я уже очень давно не спал в настоящей комнате. И тем более один, без храпа и астматического дыхания Максима, без запаха нашего белья, развешенного для просушки. Помещение большое, белое. В центре находится военная койка. Войдя, я сразу переставляю ее головой к стене. Сила привычки.
Окон нет. Свет идет из пластикового квадрата на потолке. В комнате стоит металлический шкафчик в две дверцы. На стене висит распятие.
Я сушу волосы.
Вместе с ключами от комнаты мне дали маленькое полотенце, которое я сейчас использую, и кусочек мыла, который на мгновение ввел меня в заблуждение. Но, поднеся его к носу, я убедился в том, что речь идет не о редком довоенном мыле, а о современном продукте, произведенном из ужасного жира, облагороженного, если можно так сказать, несколькими каплями выдохшихся приторных духов.
Я сказал себе, что привередничать нельзя. Что мыло есть мыло. Что важно — так это смыть с себя усталость и запах смерти. Тот самый запах, которым пропитают мою одежду перед тем, как мы выйдем отсюда.
Душ был чуть теплый и в холодном воздухе общей ванной практически не давал пара. Вместо этого пар шел из моего рта, пока я прыгал с ноги на ногу, чтобы поддерживать кровообращение. Я стоял один, голый в помещении с дырявыми стенами и двенадцатью душами в ряд, без каких-либо разделителей. Комнату освещала неоновая лампа. Трубы дрожали, время от времени ток воды прерывался, а возобновившись, был красноватым от ржавчины. «Но это душ, — говорил я себе, подставляя голову под струю чуть теплой воды, смывавшую мыло с моих волос, — душ!»
