Теперь вызывают Китнисс Эвердин, и я, будто во сне, встаю, бреду в центр сцены и пожимаю руку, приветственно протянутую мне Цезарем. У него хватает такта не вытереть ее тут же о свой костюм.
— Итак, Китнисс, Капитолий, должно быть, немало отличается от Дистрикта-12. Что тебя больше всего здесь поразило? — спрашивает Цезарь.
Что... что он говорит? Слова звучат в ушах, но не имеют для меня никакого смысла. Я отчаянно ищу глазами Цинну, наши взгляды смыкаются, и я представляю себе, что вопрос произносят его губы: «Что тебя больше всего здесь поразило?»
Поразило, поразило... надо назвать что-нибудь приятное. Что? «Будь честной, — приказываю я себе. — Говори правду».
— Тушеное филе барашка, — выдавливаю я. Цезарь смеется, и я смутно слышу, что кое-кто в толпе тоже.
— С черносливом? — уточняет Цезарь. Я киваю. — О, я сам уплетаю его за обе щеки. — Он вворачивается боком к зрителям, прикладывает руку к животу и с тревогой спрашивает: — Не заметно? — В ответ раздаются ободряющие возгласы и аплодисменты. В этом весь Цезарь: всегда найдет способ тебя поддержать.
— Да, Китнисс, — говорит он доверительным тоном, — когда я увидел тебя на церемонии открытия, у меня буквально остановилось сердце. А что ты подумала, увидев свой костюм?
Цинна поднимает бровь: честно!
— Вы имеете в виду, после того как я перестала бояться, что сгорю заживо?
Взрыв хохота, неподдельного, со стороны зрителей.
— Да, именно, — подтверждает Цезарь. Кому-кому, а Цинне стоило об этом сказать.
— Подумала, что Цинна замечательный, и это — самый потрясающий костюм из всех, какие я видела. Я просто поверить не могла, что он на мне. И не могу поверить, что сейчас на мне это платье.— Я расправляю юбку. — Вы только посмотрите!
Пока зрители ахают и стонут, Цинна едва заметно показывает пальцем: покружись! Я делаю один оборот, вызывая еще более бурную реакцию публики.
— О, сделай так еще! — восклицает Цезарь. Я поднимаю руки вверх и быстро вращаюсь, снова и снова, чтобы юбка развевалась, и меня охватывали языки пламени. Народ безумствует. Остановившись, я хватаюсь за руку Цезаря.
— Не прекращай! — просит он.
— Придется. У меня все плывет перед глазами! — хихикаю я; наверное, первый раз в жизни я веду себя так легкомысленно, опьянев от страха и кружения.
Цезарь обнимает меня рукой:
— Не бойся, я тебя держу. Не позволю тебе последовать по стопам твоего ментора.
Толпа дружно гикает и улюлюкает, когда камеры выхватывают Хеймитча, прославившегося своим нырком головой вниз со сцены во время Жатвы. Хеймитч добродушно отмахивается от операторов и показывает на меня.
— Все в полном порядке. Со мной она в безопасности, — уверяет Цезарь зрителей. — А что насчет твоего балла за тренировки? Одиннадцать! Не намекнешь, как тебе удалось получить столько? Чем ты отличилась?
Я бросаю взгляд на балкон с распорядителями Игр и прикусываю губу.
— А-а... все, что я могу сказать... думаю, такое случилось впервые.
Все камеры наставлены на распорядителей, которые, давясь от смеха, кивают в знак согласия.
— Ты нас мучаешь! — говорит Цезарь так, будто ему и впрямь больно. — Подробности! Подробности!
Я поворачиваюсь к балкону.
— Мне ведь лучше не рассказывать об этом? Мужчина, упавший в чашу с пуншем, кричит: «Нет!»
— Спасибо, — говорю я. — Мне жаль, но ничего не поделаешь. Мой рот на замке.
— В таком случае давай вернемся к Жатве, к тому моменту, когда назвали имя твоей сестры, — предлагает Цезарь; его голос стал тише и серьезнее, — и ты объявила себя добровольцем. Ты не могла бы рассказать нам о ней?
Нет. Ни за что. Только не вам. Но... может быть, Цинне. Мне кажется, я даже вижу сострадание на его лице.
— Ее зовут Прим, ей всего двенадцать. И я люблю ее больше всех на свете.
Над Круглой площадью повисла тишина.
— Что она сказала тебе после Жатвы? — спрашивает Цезарь.
Правду. Правду. Я проглатываю комок в горле.
— Она просила меня очень-очень постараться и победить.
Зрители, замерев, ловят каждое мое слово.
— И что ты ответила ей? — мягко направляет меня Цезарь.
Вместо нежности мною овладевает ледяная твердость. Мускулы напряжены, словно готовятся к схватке. Когда я открываю рот, мой голос звучит на октаву ниже:
— Я поклялась, что постараюсь.
— Не сомневаюсь, — говорит Цезарь, сжимая мне плечи. Звенит звонок. — Жаль, но наше время закончилось. Удачи тебе, Китнисс Эвердин, трибут из Дистрикта-12.
После того как я занимаю свое место, аплодисменты еще долго не смолкают. Я снова смотрю на Цинну, ожидая его одобрения. Он потихоньку показывает мне два больших пальца.
Первая половина интервью с Питом пролетает для меня как в тумане, ясно только, что Питу с ходу удалось завоевать зрительские симпатии: из толпы то и дело раздаются крики и смех. На правах сына пекаря он сравнивает трибутов с хлебом из их дистриктов, затем рассказывает забавную историю об опасностях, какие таят в себе капитолийские ванны. «Скажите, я все еще пахну розами?» — спрашивает он Цезаря, и они начинают на пару дурачиться и обнюхивать друг друга, заставляя зрителей покатываться со смеху. Я вполне прихожу в себя, только когда Цезарь задает Питу вопрос, есть ли у него девушка.
Пит колеблется, потом неубедительно качает головой.
— Не может быть, чтобы у такого красивого парня не было возлюбленной! Давай же, скажи, как ее зовут! — не отстает Цезарь.
Пит вздыхает.
— Ну, вообще-то, есть одна девушка... Я люблю ее, сколько себя помню. Только... я уверен, до Жатвы она даже не знала о моем существовании.
Из толпы доносятся возгласы понимания и сочувствия. Безответная любовь — ах, как трогательно!
— У нее есть другой парень? — спрашивает Цезарь.
— Не знаю, но многие парни в нее влюблены.
— Значит, все, что тебе нужно, — это победа: победи в Играх и возвращайся домой. Тогда она уж точно тебя не отвергнет, — ободряет Цезарь.
— К сожалению, не получится. Победа... в моем случае не выход.
— Почему нет? — озадаченно спрашивает ведущий.
Пит краснеет как рак и, запинаясь, произносит:
— Потому что... потому что... мы приехали сюда вместе.
Какое-то время камеры еще направлены на опущенные глаза Пита, пока его слова доходят до телевизионщиков. Затем я вижу на экране свое лицо, увеличенное в несколько раз, с приоткрытым от неожиданности и возмущения ртом. Это я! Он говорит обо мне! Я сжимаю губы и смотрю в пол, надеясь таким образом скрыть бурлящие во мне чувства.
