– Ты это серьезно? – спросил Умка. – Рома, мы с тобой знаем друг друга не первый год, альма матер у нас, в принципе, одна – какое, на фиг, дело из этого бреда?
– Брось, – отмахнулся Роман Иванович. – Не к тому цепляешься. Дело, если надо, я тебе из комариного писка состряпаю. У меня такие спецы есть – закачаешься. Все сам расскажешь, в подробностях…
– Орлы? – перебил его Сергеев.
Шалай осклабился, и Умке на секунду стало ОЧЕНЬ не уютно. Он был в полной власти шефа контрразведки, а тот (и это следовало помнить ежеминутно!) давно стал человеком государственным, державником, а для государственного мужа условностей типа землячества, дружбы или общих воспоминаний не существует. Существует личная выгода да то, что условились считать державными интересами. К личной выгоде Романа Ивановича Сергеев имел некоторое, весьма незначительное, отношение. А вот из сферы интересов государственных, судя по всему, давно выпал, как молочный зуб – почти без боли и без крови.
– Соколы, – сказал Шалай зло. – Не орлы – гетманские соколы. Ты на сталинское НКВД намекаешь? Так они нам в подметки не годятся! Ни нам, ни российскому 4-му управлению, ни СМЕРШу Восточной республики. Мы даже не апгрейд[21] того механизма, мы совершенно новое устройство. Мы умеем делать такое, что им даже и не снилось! Их система тотального контроля – детские игры в сравнении с тем, чем владеем мы!
– Меня невольно переполняет гордость, – Сергеев решил идти до конца. Ну, не расстреляет же Шалай! Разве что депортирует! – Как я рад за вас, Рома!
– Ты меня просто бесишь! – прошипел Роман Иванович. – В твоем возрасте надо соображать не горячим чекистским сердцем, а холодной головой! Я с тобой, как человеком… Сергеев! Я хочу, чтобы ты понял, радикалов всего один процент. Они управляемы, недалёки и совершенно беспомощны без мощной государственной поддержки. Мне их загнать в стойло – полминуты времени. Будут стоять, как миленькие, жрать прошлогоднее сено и страдальчески мычать по команде. У Крутова – что радикальные элементы, что оппозиция – с рождения ходят только строем, даже посрать. В Восточной республике Калмыков, при согласии Совета Олигархов, в два счета переоденет свою Сотню в шаровары и заставит их петь «Засвисталы козаченьки», но так задача не стоит. Все значительно проще, потому что никто никого любить не обязан, но для того, чтобы не перестрелять друг друга, вы нам не нужны. Понял? Никому вы не нужны. Только тем, кто делает на этом деньги!
А, значит, подумал Сергеев, всем, кого ты перечислил. Потому что я делал бизнес и с ребятами Калмыкова, и с нашими бывшими коллегами в Москве, и с тобой, дорогой Роман Иванович!
– Я тебе этот донос показал, для того, чтобы ты понял, что, за исключением нескольких тысяч человек, все в этой стране – перепуганное насмерть стадо. Стопроцентно управляемое быдло. И они кого угодно предадут, сами, по внутреннему зову сердца. Добровольно и с песней.
– Спасибо, – произнес Сергеев, не сводя с собеседника глаз, – я понял. Тем более, что слышу подобное не в первый раз. Нечто похожее некогда мне излагал Мангуст. У него была своя теория о тех, кто правит и тех, кто годится только на удобрение. И в результате действия его теории пятнадцать миллионов человек пошли на удобрения. Со мной он не мог определиться и, надеюсь, что последний мой аргумент его убил. Но теперь мы живем совсем в другой стране, а убей я его раньше – все могло бы сложиться по-другому.
Шалай захохотал. Вполне искренне, то и дело отбрасывая падающую на глаза рыжевато-седую челку.
– Так вот кому я должен сказать спасибо за нынешнюю должность! Мангусту! Значит, по-твоему, не будь Мангуста, и ничего бы не произошло! Бог мой, какая наивность! Умка! Опамьятайся, панэ![22] Вспомни, что такое «объективная реальность, данная нам в ощущения»! То, что произошло, не было придумано, оно проистекало из событий, слов, экономических причин! Роль личности в истории! Да не было бы никакого Мангуста, а катастрофа все равно была неминуема. Потому что участники балета все сделали для того, чтобы кошмар материализовался!
– Шалай! Это была твоя страна!
– Это моя страна. Эта. А не та москальско-жидовська держава. Там я был никто. Чиновник. Клерк. А здесь я первое…
Он запнулся, осторожно выдохнул и нехорошо улыбнулся, приклеившись к глазам Сергеева враз остекленевшим взглядом.
– Как же ты меня злишь, Миша, – ласково сказал он. – Как же ты меня злишь. Ты думаешь, что приспособился? Стал в этой жизни самым крутым? А на самом деле – ты никто. Вожак стаи бродячих собак. Все вы там, за проволокой – бродячие собаки. И срока вам отпущено два, ну, от силы три года. А дальше – все. Ничего не будет. Пролетят над территорией вертолеты – и вы все умрете. Слезет с вас шкура, или просто захлебнетесь блевотой, но вас не станет, и в мире ничего не изменится. Он, возможно, будет только чище и комфортнее. Потом придут санитарные команды с огнеметами, и от твоей стаи не останется даже пепла. Вы уйдете в небытие, а мы останемся и потом вернем себе Крым, в котором пока гуляет другая стая.
– У вас была страна, – сказал Сергеев холодно. Он почему-то совсем перестал бояться. – Прекрасная страна. От гор и до степей, от лесов и до моря. Бог дал вам все, но не дал ума, чтобы этим распорядится. И вы страну просрали. И в этом никто не виноват. Ни жиды, ни москали – только вы сами, украинцы: те, кто стоял у власти и не мог договориться между собой. Те, кто готов был призвать на царствие кого угодно для своей личной выгоды. Те, кто рвал друг у друга из глотки лакомые куски. И в этом не было никакой исторической предопределенности, Роман. Просто обезьяна играла с гранатой и доигралась. Будь вы другими – и ни у Мангуста, ни у кого другого не было бы ни единого шанса.
– Ну, конечно, – презрительно выплюнул Шалай. – Ты у нас судья! Тебе из подвала виднее! Откуда такой апломб? Ты-то какое к этому всему имел отношение?
– А вот тут ты ошибаешься, Роман Иванович, – сказал Сергеев. – Я как раз ко всему имел самое непосредственное отношение…
Весна закончилась внезапно.
За то время, что Михаил жил в Киеве такое случалось не один раз. Лето нападало на город без предупреждения. Еще два дня назад вечером было зябко, а сегодня даже листья на каштанах поблекли от безжалостного, жаркого солнца. А ведь по календарю все еще была вторая половина мая!
Когда машина Сергеева, гудя климатической установкой, переползала через Южный мост, он мог рассмотреть усыпанные телами отдыхающих пляжи, купальщиков и купальщиц, плещущихся в днепровской воде, катера и лодки, вспарывающие речную гладь. Автомобили двигались едва-едва, дышали тяжело, отфыркивались. Старые авто закипали, и их дымящиеся тела усугубляли пробку, делали дальнейшее движение еще более затруднительным, почти невозможным.
