если б я ее не призвал!» Ты призвал, дядя Сарын, ты. Вот тебе лепешечка. «А вдруг…» Не вдруг. Вот тебе лосятина. А если вдруг – там и слуги, и прислуги, и повитуха. «А вдруг…» А если совсем вдруг, тебя позовут. Не зовут – значит, тишь да гладь. Вот жаркое принесли. Кушай жеребятинку, дядя Сарын.
Молодому отцу – лучшее ребрышко!
Жаркое Баранчай принес. Он и с кострами управлялся, и с готовкой. Принеси-подай, унеси-забери, и налей, ясное дело! – всё он. Всё и везде. Я когда глядел на него – не в лоб, а искоса… Короче, чудилось, что Баранчаев двое, а рук у них даже не четыре. Нет, все-таки две руки. У одного. Сверкают на солнце, будто кованые из железа, и гибкие, как живые. И лицо кованое. В смысле, скованное. И весь он не поймешь какой, живой или железный…
Ничего себе!
Это Уот чорон с кумысом едва не перевернул. Левая рука Баранчая сделалась длинной-длинной: не рука – змея! Метнулась через стол, подхватила, на место поставила. Ни капли не пролилось! А другой, обычной рукой Баранчай ребрышко дяде Сарыну подал. Золотые у них тут руки! Дядя Сарын в родильную юрту тянется, слуга Баранчай кубки ловит…
– Ай, молодец!
Уот хлопнул слугу по плечу. Не со зла, на радостях. Небось, в Нижнем мире адьяраи все друг друга так хлопают. Привыкли. А Баранчай не привык. Плечо у него: хрусть! И рука обвисла веревкой.
– Ты чего, Уот?!
– Ты ж его покалечил!
Хруст стоял у меня в ушах. С таким же звуком сломалась шея Омогоя. Мюльдюн тоже не рассчитал… Сквозь этот хруст я не сразу расслышал голос Баранчая:
– Не волнуйтесь, пожалуйста, Юрюн Уолан. Не волнуйтесь, пожалуйста, Мюльдюн-бёгё. Не волнуйтесь, пожалуйста, Уот Усутаакы. Вы не хотели меня повредить.
– Тебе же больно!
– Я не нарочно…
Уот опрокинул в пасть спасенный чорон кумыса – от смущения. Лицо Баранчая застыло шаманской маской. Здоровой рукой он стянул с себя рубаху из тонкой ровдуги и остался голым по пояс. Кожа у него была гладкая, без волос. Под кожей перекатывались мышцы; правда, я не видел, чтобы они так перекатывались хоть у людей, хоть у боотуров. Левое плечо слуги вывернулось вбок и назад, торчало нелепым бугром. На плече кожа туго натянулась, сделалась прозрачной. Под ней что-то двигалось, шевелилось, проворачивалось. Раздался отчетливый щелчок. Плечо встало на место, уродливый бугор исчез. Баранчай взмахнул рукой, показывая: я в порядке!
– Может, тебе отдохнуть? Дядя Сарын, вы ему разрешите?
– Спасибо, Юрюн Уолан. Я не нуждаюсь в отдыхе.
– А если…
– Кушайте. Мясо остынет.
Раз – и нет его. Два – и он опять у стола. Мяса всем накладывает: «Вареного? Жареного? Пожирнее? Позажаристей?» Ну, теперь ясно, почему остальные слуги попрятались. Приложи Уот кого другого по доброте душевной – месяц бы лечили. А Баранчай раз, и целехонек. Интересный он человек-слуга…
– Как ты? – спрашиваю.
– Спасибо, хорошо.
– Что, совсем не болит?
– Совсем не болит. Благодарю за заботу.
И видно: не врет.
– Уруй! Дети в дом – счастье в дом!
Это Мюльдюн. Во дает!
– Уруй! Хорошо сказал!
Хлопать Мюльдюна по плечу Уот раздумал. И правильно. Плечо Мюльдюну еще поди вывихни, но вдруг не так поймет?
– Я пойду. Я быстро…
– Стой!
Дядю Сарына мы все-таки уговорили никуда не ходить. А потом еще раз уговорили. А потом он вырвался и убежал, но скоро вернулся.
– Дом без детей – могила!
– Уруй!
– А, буйа-буйа-буйакам! Кэр-буу!
Это Уот песню затянул. Кажется, веселую.
– Дьээ-буо! Уо-уо!
Никому до меня дела нет: Мюльдюн с Сарыном обнимаются, Уот глотку дерет. А Юрюна Уолана любопытство поедом ест, хуже мошки́ с гнусом. Ну, я и подозвал Баранчая:
– Слушай, а ты живой или железный?
– Живой, – отвечает Баранчай. – И железный.
– Это как?
– Железный, но живой.
– Ты вообще-то человек?
Он нисколечко не обиделся.
– В определенном смысле. Я живой железный человек.
– Ты такой, как мы с Мюльдюном? Как дядя Сарын? Как Уот?
– Я такой, Юрюн Уолан, как ваш конь Мотылек.
Я чуть со смеху не помер. Скажет тоже – как конь! Совсем Баранчай на Мотылька не похож! Ездит на нем дядя Сарын, что ли? Хохочу я, покатываюсь, а перед глазами Мотылек. Мышцы у него под шкурой играют. У всех мышцы – у людей, у лошадей. Но у Мотылька они по-особенному играют. И у Баранчая по-особенному.
– Мотылек, говоришь?
– Нас обоих перековали, Юрюн Уолан. Ваш Мотылек сначала был живым, а после Кузни стал живым и железным. А я – наоборот.
– Что – наоборот?
Сейчас Баранчай – точь-в‑точь дедушка Сэркен. Тот тоже слова подбирал, хотел понятней объяснить.
– Я вначале был железным. А после Кузни стал железным и живым.
– И я! И я ездил в Кузню! Знаешь, как меня там ковали?
– Знаю, спасибо. Не пейте много, Юрюн Уолан.
– Почему? Я хочу много!
– Плохо будет.
– Я помню. Юрюн Уолан всё помнит! Голова – во!
Тут Уот песню допел и потребовал еще кумыса. Он новую здравицу вспомнил, сказать скорее надо, пока не забыл. Празднуем дальше. Я и не заметил, как вечер подкрался. Мое первое взрослое застолье, между прочим. Вот ведь компания: Мюльдюн-силач, Сарын-тойон и адьярай Уот Усутаакы. Сперва чуть не поубивали друг друга, в смысле враг врага, а теперь целуемся.
А что? Для нас, боотуров – обычное дело.
2. Мы сражаемся на семьях
Темно. Ни звезд, ни луны.
Тепло, душно даже. И ветра нет. Лежу на мягком. Я дома? На небе?! На стене желтый огонек теплится. Ни в одной юрте таких нет – только у нас, солнечных айыы. Если обождать, глаза привыкнут, и уже не совсем темно будет. Ждать невмоготу. Я оттого и проснулся: по нужде. Встаю – и чуть не падаю. Стой, дом! Куда ты?! Зачем качаешься? Нет, это не дом. Это меня качает. Сколько ж я кумыса выпил? Не помню. Много. А Баранчай предупреждал: «Не пейте много, Юрюн Уолан. Плохо будет». Прав был железный человек. Тогда мне хорошо было, вот я и не поверил.
А сейчас плохо. Сейчас верю.
Баранчай. Кумыс. Праздник. Мы дядю Сарына поздравляли. Я, Мюльдюн, Уот… Как же я на небе оказался? Мюльдюн на облаке отвез, пока я спал? Вспомнил! Баранчай меня проводил, раздел, одеялом укрыл… На земле я, в Среднем мире! У Первых Людей дом – в точности наш. Значит, и отхожее место в нем есть. Найти бы…
Спал бы я у себя дома – еще ладно. Оттуда я бы дорогу и во сне нашел. А так – голова тяжелая, набок клонится. Мозги – комок масла в горшке. С каждым шагом туда-сюда перекатываются. Иду, за стены хватаюсь. Куда иду? Одна комната, другая. За дверью рычит чудище. Это Мюльдюн храпит. Иду дальше. Терпение лопается. Где ж оно, где?! Понастроили, солнечные айыы… Ай! Ыыыы… Лбом стукнулся, искры из глаз. Нет худа без добра: сразу дверь увидел.
Отхожее место? Нет, просто выход.
Из дома я вылетел, будто за мной рой пчел гнался. Отбежал за сарай, штаны стянул – оказалось, я в штанах и рубахе спал, не голышом. Стою, журчу. Долго-долго. Ф-фух! Сразу и в животе полегчало, и в голове прояснилось. Ночь вздыхает, перекликается совиными голосами. Ветерок меня обдувает. Небо звездами усыпано, будто речной берег галькой. Босые пятки роса холодит. Хорошо! Выбрался из-за сарая, стою у коновязи, дышу полной грудью. Никогда больше не буду кумыс пить!
– Эй, Юрюн Уолан! Кумыса хочешь?
Я аж подпрыгнул.
– Нет! Не хочу!!! Эй, кто здесь?
– Это я, Уот. Сюда смотри, кэр-буу!
Сверху ухает филин. Уот так смеется. Звездное небо заслоняет переплетение ветвей. Настоящий бурелом, только не на земле, а в воздухе. Это Уотов арангас: пришел за хозяином и встал у Сарын-тойона во дворе. На помосте сидит Уот Усутаакы, Огненный Изверг. Ухмыляется во всю пасть, только зубы блестят.
– Полезай ко мне!
– Зачем?
– Кумыс пить! Одному скучно.
Вот ведь влип! Откажешься – он, того и гляди, обидится. Драться полезет. Нет у меня сейчас никаких сил драться. И желания нет. И не справлюсь я с ним, если честно. Вырасту – справлюсь, а сейчас я маленький. Сильный, но маленький.
– Спасибо, уважаемый Уот…
– Просто Уот! Тут все свои, парень.
– А вода у тебя есть?
– Вода? Есть. И мясо есть! У Уота все есть!
– Воды дашь?
– Тебе вода, мне кумыс! – филин опять ухнул. – Залезай! Гостем будешь!
Ну, я и полез. Куда теперь деваться?
Арангас, пока я на него карабкался, вел себя смирно. Дерево как дерево: брусья, жерди, доски. Где гладкие, где шершавые, не оструганные. Сучки тут и там торчат. Ну вот, занозу загнал…
– Пей!
Сладкая вода. Вкусная.
– Тебя что, дома не поят?
– Почему? – удивился я. – У нас воды полным-полно.
– Я про кумыс. Хлипкий ты…
Из гордости я хотел затребовать кумыса, и немедленно. Десять, сто, тыщу бурдюков! Впрочем, при одной мысли
