Увидев приближающихся к нему узбеков, Саня и предположить не мог, что они отважатся поднять на него руку, за что, кстати, сразу же и поплатился. Горячие восточные парни решили начать восстанавливать справедливость, не размениваясь на предварительные разговоры. Один из них, под два метра ростом и косая сажень в плечах, размахнувшись в простом, деревенском стиле, ударил Саню по лицу. В последний момент не ожидавший нападения Александр все же успел убрать голову чуть в сторону, так что кулак джигита лишь слегка зацепил его по скуле. Промахнувшись, нападавший потерял равновесие, продолжая двигаться за счет инерции своего немаленького тела. Больше ударить ему не пришлось, так как в Александре начали работать его бойцовские инстинкты, выработанные годами упорных тренировок. Методично, с холодной расчетливостью опытного бойца он отправил на землю всех четверых мстителей одного за другим, словно не дрался, а отрабатывал в спортзале стандартные ситуации. Не прошло и трех минут, как инцидент был исчерпан. Недавно полные решимости потомки басмачей с жалким видом ползали по мерзлой бетонке, проклиная в душе «урус шайтана», совсем не выглядевшего батыром.
Видя свою полную и безоговорочную викторию, Саня тыльной стороной ладони оттер выступившую на губе кровь, смачно сплюнул в сторону поверженных противников и собрался уж пройти в казарму, как от кучки собравшихся поглазеть на бесплатное развлечение зевак отделился аккуратно одетый паренек. Это был Мирон, один из реальных «хозяев» местной жизни.
Видя, что Мирон направляется к нему, Александр остановился, настороженно ожидая услышать, чем вызван интерес небожителя к его скромной персоне. Эту настороженность можно было понять, поскольку новичку обращать на себя внимание блатных было чревато непредсказуемыми последствиями.
– Ну, и какого хрена ты их не добил? – Мирон спросил это так просто, будто речь шла о чем-то будничном, само собой разумеющемся.
Александр неопределенно пожал плечами:
– Да вроде им хватит...
– Слушай сюда, чижман. – Мирон ухватил Саню за отворот ВСОшки[2]. – Если вы, щеглы, не обломаете этих урюков сразу, они вам на голову сядут! Смотри как надо!
Мирон коротко, без замаха ударил пытающегося подняться на ноги узбека подбитым дюбелями тяжелым кирзачом в солнечное сплетение. От полученного удара бедолага, коротко хрюкнув, мгновенно скрючился на бетонке в позе эмбриона, но Мирону этого показалось мало. Он продолжил пинать безответную жертву по ногам, спине, да куда попадет, оставляя в неприкосновенности только голову. Такая избирательность была вызвана не вдруг проснувшимся в нем гуманизмом. Просто удары по лицу неизбежно привели бы к синякам – и как следствие – к повышенному вниманию со стороны лучшего друга стукачей замполита части майора Сомова, а это, как нетрудно догадаться, было Мирону совсем ни к чему.
Закончив экзекуцию, Мирон обратился к Александру, глядя ему в глаза:
– Ну че, сынок, понял? Теперь давай ты!
Глядя в эти голубые глаза, Саня вдруг осознал, за счет чего в этом заповеднике дикости делается авторитет. Мирон, только что избивший человека, разговаривал совершенно спокойно, как будто ничего и не случилось. Для него стонущий на земле узбек не был человеком в полном смысле этого слова. Он был для Мирона вещью, как, скажем, рабы в Древнем Риме или как крепостные для русского барина. Если бы не уголовная ответственность, он запросто мог бы убить этого представителя Азии, так как не считал его человеком равным себе, да и вообще за человека не считал.
Александр оказался перед выбором: пойти против воли блатного или, наплевав на полученное воспитание и человечность, ударить, открывая себе этим ударом дорогу в элитарную касту. Его душа протестовала против избиения беззащитных людей, но прагматичный разум просто вопил: «Вот он, твой шанс, не упусти его!» И он его не упустил. Он бил ногами ползающих по земле узбеков, чувствуя, как звереет, выплескивая с каждым новым ударом накопившуюся злобу и национальное неприятие. Подобное состояние психики характерно для людей, пребывающих в закрытых, изолированных заведениях, поскольку они находятся в состоянии постоянного, жесткого стресса. В какой-то момент под воздействием внешних раздражителей накопившееся психическое напряжение разом выплескивается наружу, грозя обернуться непредсказуемыми последствиями. Неизвестно, чем бы это избиение могло закончиться, но неожиданно Саня почувствовал на своем плече сильную ладонь Мирона:
– Хватит.
С глаз Александра словно спала невидимая пелена, открывая взору картину устроенного им побоища. Азиаты уже даже не кричали. От полученных побоев они лишились сознания, и только самый крупный из них еще подавал признаки жизни, тихо поскуливая от боли.
Видя душевное состояние новичка, Мирон приобнял его за плечи и направил в сторону казармы:
– Ну, ты, в натуре, дикой! В следующий раз так не увлекайся, а то на дизель загремишь на минутку.
Проходя мимо толпы разноплеменных зевак, он бросил на них злой взгляд из-под бровей и рявкнул:
– Че, суки, вылупились?! Подберите этих урюков, пока никто из шакалов не засек. Быстро!
Толпа зевак как по команде рванула в сторону все еще не пришедших в себя узбеков, подхватила их на руки, утаскивая в сторону хозпостроек, подальше от глаз отцов-командиров.
Вечером того же дня к собирающемуся ложиться спать Александру подошел Степа-шнырь, который был при Мироне кем-то вроде денщика.
– Ты, это, тебя там Мирон к себе зовет, – прогундосил Степа с характерным чувашским выговором.
Александр без лишних вопросов прошел в сторону пролета, где обосновался Мирон с сотоварищами. Нельзя сказать, чтобы это приглашение ему сильно нравилось, но и тревоги особой он не испытывал, так как понимал, что дневные события, участником которых неожиданно стал Мирон, должны иметь продолжение. Ну не стал бы он, давно забронзовевший в своей крутости, пачкаться о чурбанов только с целью научить жить ничем не приметного духа!
В пролете между двухъярусных кроватей, или, как его здесь называли, в кубрике, собралась весьма представительная по меркам роты компания. Помимо Мирона на койках сидели еще трое парней, которые, так же как и он, имели в роте, скажем так, немаленький вес. На прикроватной тумбочке парила трехлитровая банка со свежезаваренным чаем. Хлеб, масло, сахар и две столовские кружки довершали этот армейский натюрморт. Еще каких-то недели три назад Александр на подобное угощение и смотреть бы не стал, но теперь, столкнувшись с постоянным хроническим недоеданием, если не сказать с голодом, он по достоинству оценил щедрость мироновского стола. В связи с тем что столовский рацион был малосъедобным, масло, сахар, хлеб становились предметами роскоши, примерно такими же, как для людей гражданских были черная икорка или буженина.
