— Я не знаю. — Юн беспомощно развел руками.
— Значит, не ты виноват, что мы каждую ночь появляемся там, в стране пиратов. А затем, утром, возвращаемся сюда? Возвращаемся сюда, как ни в чем не бывало. — Как он может винить свое детство в этом. Теперь без этих перемещений жизнь была бы тусклой, бесцветной.
— Правда, Дань. Я сам не знаю, как это получается. — Оправдывалось детство.
— Хорошо, допустим, — согласился Данька. — А там, на Тортуге, в городе кто привязался к капитану Свену? Кто попросил взять на корабль, на морскую прогулку? Прогулялись, называется!
— Наверное, ты. Ты, Даня. Я же не сумел бы. Ты сам говоришь, что я трус. — Лихо! Нашел себе отмазку, он — трус!
— Так я виноват? Да? Вот что, перестань врать. Не хорошо, когда дети врут взрослым. — Заявил Данька. Построже надо с этими мальчишками. Так и на шею сядет.
— Я не вру! Ты сам решил, что все это сон. И что ты можешь во сне делать все как хочешь.
— Ну, ладно. — Согласился Данька. Виноваты они оба. — А у тебя все еще колено болит? — Спросил он вдруг у своего детства.
— Коленко?
— Ну, да. — Ухмылялся Данька. — Когда ты залезал по веревочной лестнице на борт "Скитальца". Помнишь, как ты шарахнулся о борт?
— Помню. — Юн тяжело вздохнул. Не очень хочет вспоминать.
— А как ты вел себя в каюте капитана? — Докапывался Данька.
— Норма… нормально вел. — Заикался Юн. Насупился, обижается.
— Ага! Какую чушь ты ему плел?
— Я не чушь ему говорил. — Покраснел Юн. — Я сказал, что море большое. И соленое. А океан… океан еще больше.
— Ты думаешь, это единственная глупость, какую ты тогда сморозил? — Спрашивал Данька.
— Я… Я ему рассказал, как питаются моряки. Ночью в трюме едят солонину, что б червей не видеть. Она же испортится на жаре. — Потупилось детство.
— Ну, расскажи мне, расскажи мне, как мы моряки питаемся. — Настаивал Данька.
— Если в море долго находишься, и холодильника нет, то все портится. И солонина. Вы едите ее в трюме. Ночью. — Юн покраснел еще больше.
— Вот, вот. — Говорил Данька. — Насмешил ты тогда капитана. Даже не знаю, почему он не выкинул тебя за борт. И взял юнгой.
— Потому что я хороший. Я честный. Я ему сразу признался, что трус и слабак.
— Ах, какой оказывается, ты честный. Тоже мне, правдоискатель! — Возмущался Данька.
— А что? Он меня взял юнгой. Меня!
— Хорошо, взял тебя юнгой. Ты скажи, ты ведь перетрусил?
— Когда? — Спрашивало детство.
— Когда мы залезли на мачту. Бежал по рее и чуть не сорвался. Струсил?
— Ну, струсил. Мачта же качалась, и ветер. — Оправдывался Юн.
— Ага, ветер! — Нет, все виноваты, обстоятельства так сложились. Бедненький!
— Но ведь Брайан О`Тул схватил нас за ворот рубахи и удержал, — говорил Юн.
— Удержал. Рубаху порвал. — Рубаха — пустяк. Тогда Данька узнал цену настоящей дружбы.
— Он же зашил нам ее потом. — Говорил Юн. — Он же извинился.
— Извинился. А где ты был, Юн, когда капитан назначил меня матросом? — Матросом Свен назначил его, а не этого удохлика.
— Я на сундуке сидел, на котором ты спишь в каюте капитана.
— Сидел на сундуке и ножками болтал. — Упрекал Данька свое детство.
— Ну, было. Было.
— Так. — Данька пытался найти еще что-нибудь, в чем виновато детство.
— А во время шторма? — Вспомнил Даня. — Того первого шторма, когда я с ребятами боролся со стихией.
— Я рядом был.
— А я думал, тебя волной смыло. — Ехидно заметил Данька.
— Нет, ты же видишь, я здесь. — Оправдывался Юн.
— Ладно. А когда мы с тобой, я еще был юнгой, мы стояли на палубе, а ребята пошли на абордаж. Помнишь? — Сам Данька помнил, как прирос ногами к палубе. И те ужасные картины.
— Помню, — признался Юн.
— Тогда мы с тобой впервые увидели, как льется кровь. Как убивают. Крики. Ты же испугался. Испугался, Юн? Это я из-за тебя стоял там в ступоре. Двинуться не мог.
— А я тут причем? Это ты сам застрял.
— Ага. А потом меня капитан тряс рукой, а рука в крови.
— Нет худа, без добра. — Говорил парень. — Когда ты увидел эти пятна крови на своей рубашке, здесь в этой комнате, когда ты вернулся оттуда, ты понял, что это не сон. А то еще бы долго думал, что все тебе приснилось.
— Думал бы. Я из-за тебя, Юн, ободрал ладони, когда спускался по канату с мачты. Потом из-за тебя, труса, прятал ладони от матери, что б она не увидела, что я их ободрал.
— Ты всегда во всем меня винишь. Если маленький, то и виноват. Так? — Голос Юна задрожал, он по настоящему обиделся.
— Да, ладно. — Даньке отчего-то стало опять жалко этого пацана. — Не сердись.
— Зато в первом бою, — оживился Юн, — как я тебе помог.
— Это когда? Когда я убил испанца? — Данька хлопнул себя по колену рукой.
— Да. Это я тебе помог. Это же я тренировался с капитаном Свеном.
— Кто тренировался?! — Возмутился Даня. — Это меня капитан обещал сделать настоящим матросом. Это я учился сражаться, стрелять. А ты где-то отсиживался.
— Я не отсиживался. Я еще раньше учился фехтовать. Вспомни, я дрался с Извечным Злом.
— Это, с которым? — Спросил Даня. Увидел на столе книжонку в тонком переплете, которую он когда-то любил читать. Книга о скромном герое. Взял ее двумя пальцами.
— Вот с этим злом ты сражался?
— Да. Ты припомни, Даня, вот я со шпагой на кухне, а Зло бросилось на меня…
— Опомнись. Опомнись, Юн. Какая шпага? Ты схватил тогда кухонный нож, зажал его в своей ручонке, встал, стоял, как раскоряка и воображал, что дерешься с извечным Злом.
— Я с ним дрался! — Заявил Юн.
— И ты думаешь, это мне помогло?
— Конечно, — сообщило детство, — а потом мы бросились дальше в бой.
— Вот, вот. Именно бросились, очертя голову. И все из-за тебя. — Сказал Данька. — Если бы не ты. Ты тогда испугался. Испугался, что парни будут говорить, ты трус. Поэтому ты бросился ни о чем не думая.
— За то, я прикрыл тогда капитана.
— Ты? Ты прикрыл капитана? Когда испанец хотел ударить Свена в спину? Это я, я прикрыл своей грудью капитана. Ты бы ведь струсил.
— Не правда! Не струсил бы. — Юн вскочил на ноги. Минута, и броситься с кулаками.
— Ладно. Не струсил, может быть. — Решил не добивать свое детство Данька. Пусть успокоится.
— А здорово мы тогда маму испугали. — Вновь оживился Юн. Когда забинтованные обрывками рубахи появились здесь. С кровавым пятном.
— Юн, не стыдно? Мать испугали? Нашел чему радоваться. — Данька качал укоризненно головой.
— Я не радуюсь. — Детство начало чесать затылок. — Правда, не радуюсь.
— А где ты был, — Даня спрашивал своего собеседника, словно он был подозреваемым, — в то время, когда мы ночью крались по берегу, что бы захватить город? Когда на рассвете мы перебрались через стену форта с Брайаном и сняли всех часовых? Открыли ворота. В кустах прятался?
