Возле нашей техники на площадке стоял БРДМ-2А - современная переделка заслуженного броневика, который теперь получил широкую колесную базу, расширители арок над мощными бронетранспортерными колесами, и дизельный двигатель вместо старого, не слишком мощного бензинового. Симпатичный броневик получился, обзавидуешься. Нам бы такой. Мы на старом "бардаке" в инженерно-разведывательный дозор выходили, оценил машину. И по нынешним временам главное в ней даже не могучий КПВТ в башне, и не броня, а расход топлива как у обычного грузовика. Недостатки есть у машины, конечно, например такой, что иначе чем через верхние люки его не покинуть и внутрь не залезть, но для езды на броне это не критично. А в этой модификации даже двери сделали, правда, демонтировав выдвижные колеса. А то, что он априори сильнее любого небронированного транспорта, это важно. Так что я от такого в нашей колонне при походе в "Шешнашку" нипочем бы не отказался. Если бы кто предложил.
Кроме "бардака" там пристроился УАЗ с удлиненной базой, явно бронированный, из последних, что для Чечни делали. Хорошая машинка, крепкая.
Чаевничать собрались в одном из залов административного корпуса, перестроенном под столовую. Чай разливали из самого настоящего самовара, к моему удивлению. Ну, надо же, вот фанаты чайной церемонии! Народ из академии приехал все больше серьезный, по мордам видно. И явно с нашими "подсолнухами" знакомый, потому что разговор у них шел оживленный, как будто даже не чай пьют, а водку.
Увидев меня, Соловьев представил меня как "командира партизанского отряда", "примкнувшего и сочувствующего", в общем - издевался, как хотел. Но такое представление было встречено доброжелательно, все по очереди пожали мне руку, представились. Запомнил я всего двоих - подполковника Нестерова, белобрысого красномордого дядьку пугающих габаритов, и молодого старлея с гранатометом ГМ-94, новой мощной штукой для стрельбы 43 мм гранатами, специально для городской войны сделанной. Старлея звали Димой.
Чаевничали час примерно. До чего договорились, так это до того, что завтра в "Пламя" прибудет первая группа "академиков", которые вместе с нашими начнут планировать мародерские операции в брошенных подмосковных торговых центрах. Теперь уже всем все равно, так что совесть спит спокойно. Можно грабить.
Затем Соловьев дал команду к отбытию, и все засобирались. Через минуту мы уже сидели на броне, а двое доценковских бойцов, проверив, что делается за воротами, распахнули металлические створки. И колонна выбралась на улицу. Следующей точкой маршрута была улица Автопроездная. Пантелеев настоял, чтобы мы посетили здание института. Зачем - он и сам точно не знал, но сказал, что может быть, мы обнаружим что-то интересное. Компьютеры ли, документы, что угодно. На месте разберемся. Ну, может он и прав.
Дальнейший наш путь через город начал вызывать у меня тяжелую депрессию. Сейчас я был особенно рад, что не стал принимать предложение Доценко присоединиться к "племени" на автобазе. Смотреть на такое постоянно через забор - сам вскорости в петлю полезешь. Город умер. Город был убит. Жизнь из него ушла, но не это было самым мрачным. В него вошла НеЖизнь. Что-то намного более жуткое, чем сама смерть. И присутствие этой самой НеЖизни ощущалось постоянно. Куда бы ты не глянул, ты везде видел ее. Были ли это бестолково бредущие или смотрящие вслед машинам ожившие трупы, были ли это обгрызенные останки тех же зомби или людей на тротуарах, были ли это выбитые окна домов или не смытые дождем пятна запекшейся крови на асфальте. Все пугало, все давило, все вызывало тоску. И венчали картину пожары в опустевшем городе, которых было множество. Куда ни брось взгляд - везде поднимались в небо черные столбы дыма. Ад. Жуть.
Учебный Центр "Пламя", расположенный в лесу, между озером и его старицей, где кипит жизнь, и люди работают, сейчас казался настоящим раем на земле. А здесь... мне казалось, что тысячи мертвых глаз следят за мной из тысяч мертвых окон, что сам воздух здесь враждебен любой жизни и я даже как будто бы даже боялся вдыхать глубоко. Страшно было в Москве, очень страшно. Так страшно, что хотелось бежать отсюда без оглядки и никогда не возвращаться.
Я вновь натянул маску на лицо и закрыл глаза тактическими очками, словно это должно было сохранить от того мертвого взгляда, которым смотрел на меня мертвый город. Словно я скрыл свое лицо, и он меня никогда теперь не узнает. Это было бы смешно, но я заметил, что все сидящие со мной рядом на броне чувствуют себя неуютно. Тот же Копыто, которого я, наконец, рассмотрел, и выяснил, что это "контрабас" из Костромы, рыжий, конопатый и круглолицый, и тот старался держать машину как можно дальше от всех стен и окон. Странное ощущение, что на тебя или могут броситься откуда угодно, или ты заразишься чем-то плохим, излишне приблизившись.
Едва мы вкатили на улицу Автопроездную, я сразу понял, что нам ничего в институте не светит. Потому что института не было, а было заваленное мощным взрывом или серией взрывов здание, от которого осталась груда изломанных стройматериалов. О чем я и известил Соловьева. Он кивнул и дал команду проезжать без остановки, только замедлиться до пешеходной скорости. Мало ли, что разглядим в последний момент.
- Думаешь, твое начальство взорвало? - спросил меня Бугаев.
- А кто же еще? Они, разумеется. - подтвердил я. - Разом все вопросы сняли. Чтобы не копался никто.
- Значит, точно от них все пошло. - кивнул капитан.
БТР сбросил скорость и, слегка порыкивая дизелем, медленно поехал вдоль почти полностью завалившегося бетонного забора, объезжая наиболее крупные обломки бетона, лежащие на дороге. Обломков немного было, кстати, взрыв был произведен с умом, профессионально, здание просто сложилось внутрь себя. Тут и с экскаватором не один день провозишься.
Возле пролома я увидел сидящего на асфальте мертвяка, одетого в знакомый, хоть и очень грязный наряд. Я присмотрелся внимательно. Олег. Олег Володько, которого по-прежнему можно было узнать, несмотря на обвисшее, бледное, частично разложившееся лицо, измазанное запекшейся кровью.
- Остановите пожалуйста. - сказал я охрипшим голосом.
- Стой, Копыто. - не задавая вопросов скомандовал Соловьев.
БТР, слегка качнувшись, остановился. Володько, сидящий неподвижно на земле, поднял голову и уставился на меня, спрыгнувшего с брони. Глаза были не Олега. Если все остальное, несмотря на посмертные изменения, было узнаваемо, даже две дырки от пуль против сердца, куда выстрелил Оверчук, то глаза были совершенно другими. Странная смесь равнодушия, даже непонимания, одновременно с невозможной, удушающей злобой и голодом, вот что они, как мне казалось, излучали. Это даже не его взгляд был, это как будто нечто смотрело через его глаза на меня, ненавидело меня за то, что я живой, и хотело поглотить.
