различимая точка вдали — ответил ему протяжным криком, и продолжил нарезать широкие круги прямо в центре белого плато, указывая место стоянки одинокого путника.
Через миг — ответный крик — клекотом прилетел с разных сторон, по кругу барханов, и с десяток птиц поднялись в небо.
Охранник Фу тревожно тронул проводника за плечо:
— Что там, я не понимаю ваш птичий язык… Что с мальчиком?
Вместо ответа пустынник ткнул грязным до черноты пальцем в небо — прямо в диск светила:
— Пришло время миражей. Испытание начинается.
* * *
Пустыня
Белое плато
Коста кружил на месте десяток мгновений. Стоял, думал, опустив глаза вниз, чтобы не видеть никого и ничего.
Если он просто выберет прямой путь, в любую сторону — это выведет их из ловушки?
Он видел утром стену барханов со всех сторон… если просто ехать ровно в одно сторону он же должен достичь песчаных гор? Должен?
Хотя в этом месте он вообще ни в чем уже не был уверен.
Вода — кончилась.
Сколько он продержится без воды здесь? День? Три? Декаду? Прежде, чем просто свалится вниз и больше не сможет подняться.
Голоса миражей манили, и он оторвал часть верхней тряпки, плотно скрутил, и сунул в уши — звуки немного стихли.
Коста посмотрел прямо — ворота поместья Блау сияли в снегу, посмотрел направо — там на городском побережье швартовались торговые джонки, посмотрел налево — огнями сиял ночной Керн, и где-то там, была их лавка…
Он выдохнул, зажмурил глаза, потряс головой и размотал тряпку с головы. А потом замотал снова, полностью, закрыв глаза на два слоя, чтобы опустилась блаженная тьма.
Ничего не видеть.
Поправил плотнее затычки в ушах.
Ничего не слышать.
И ничего — не чувствовать.
* * *
Сколько он стоял на одном месте, он не знал. Каждое направление было верным и неверным одновременно.
Его окутала блаженная тишина и темнота. Даже жар от песка и горячий воздух уже стал привычнее. Он наслаждался тишиной.
Он мог бы стоять так вечность. Зарывшись пальцами в горячую шерсть — его маяк и его якорь в этом мире миражей. Единственное, что было — настоящим.
Но сдаться, значит — умереть. А умирать он не хотел. Это он тоже понял отчетливо, когда голоса вокруг стихли.
Он хотел — жить. Жить! Он слишком мало успел. Если умереть сейчас, если сейчас уйти за Грань — ради чего он жил? Что он успел сделать? Кто вспомнит его, когда он умрет, чтобы поставить свечи в Храме?
Он не жил. Он — убегал.
Коста облизал пересохшие губы, и пошевелил поводьями — лошадка послушно переступила копытами, делая новый круг.
Ну же.
Ну же.
Боги, если вы есть… ну же… куда мне идти?
Я хочу жить!
Великий, если ты есть, если ты слышишь меня… выведи меня отсюда… выведи, и я буду служить тебе всю жизнь, каждую декаду буду ходить в Храм, и, клянусь, свечи в твоем храме не погаснут до тех пор, пока я жив…
Выведи меня отсюда… я не знаю, куда идти, Великий… я не знаю куда идти…
Лоб горел от жара, и Коста чувствовал, что задыхается, и, когда он уже рванул тряпку с лица — какая разница, где умирать — миражи тоже не плохо… в его груди взошло солнце.
Вспыхнуло обжигающим горячим шаром в груди. И рванулось наружу.
Как будто на миг он стал пустынной птицей над барханами, змеей в ущелье, скорпионом, который зарывался от жара в песок… он стал сразу всем и ничем. И увидел — путь.
В абсолютной темноте, через расстояние и пески, он почувствовал отклик — его солнце, его источник внутри позвал и что-то откликнулось в ответ, что-то большое, громадное, гораздо больше, чем он сам, в разы больше — на всю пустыню.
Огромный шар света и огня, который манил впереди, и с которым его связывала тонкая, почти истаявшая нить.
Грудь расширилась, и он дышал через раз, боясь спугнуть ощущение, но нить не исчезала. Связь становилась крепче, как будто поток проходил через него насквозь.
Коста не знал, что это такое, не мог назвать, но чувствовал, что теперь всегда найдет Путь. Его приведет сердце. Место, с которым он связан. Единственное место в этом мире, которое откликнулось. Место, которому он теперь принадлежит.
Это он осознал также отчетливо, как и то, что знает теперь, куда держать путь.
Коста поправил тряпку на лице, закрывая глаза, и тронул поводья, разворачивая лошадку точно туда, куда указывал компас в его груди. И слегка ударил ногами.
Место, которое обычные люди назвали бы домом.
* * *
Пустыня
Западная гряда барханов у чаши «белой смерти»
— Что там? — нетерпеливо переспросил в третий раз сопровождающий Фу — местные гоготали на своем языке и переговаривались, жестикулируя. — Что там с мальчиком? Говори же!
Пустынник посмотрел на чужую руку, которая посмела коснуться его плеча — и охранник тут же отдернул ее.
— Что с мальчиком?
Местный ткнул в небо — сокол, нарезавший круги, изменил направление и теперь двигался точно на северо-восток. Почти по прямой линии.
— Он почувствовал путь… нашел…
— И, куда он движется? Куда летит птица? — охранник приложил руку ко лбу, пытаясь рассмотреть точку в небе. — Он движется к выходу из белого плата? Он приближается к границе? Куда он едет?
Местные опять загоготали на своем, а потом торжественно повернулись к охране. Слуге даже показалось, что в глазах проводника — где-то на дне мелькнула искра уважения — но это невозможно, местные не уважают клановым.
— Куда он едет⁈
— Домой. Он едет домой.
* * *
Белое плато
Двести шестьдесят мгновений спустя
Когда лошадка остановилась, Коста даже не сразу понял это. Измотанный от жажды и жара.
Он не понял, что мохногорбая стоит, как вкопанная, уже с десяток мгновений, и… двигались ли они вообще?
Убаюканный мерным ходом, в полной тишине и темноте, он задремал тревожным сном, изредка просыпаясь, когда сползал вбок, примотанный поводьями к седлу накрепко.
Коста аккуратно размотал тряпку с лица и осторожно приоткрыл глаза — они слезились от песка. Проморгался и увидел впереди очередной мираж — сплошная стена перекати-шаров, перед ними, высотой больше его роста, с острыми колючками, длиной с его ладонь и… вожделенные барханы впереди.
Коста просидел ещё мгновений пять, собираясь с силами, которые следовало экономить.
Это — тоже мираж. Очередной мираж. Просто мираж.
Но картинка не менялась на другую, мгновение, два, три, и Коста осторожно вытащил одну затычку из ушей, приготовившись услышать голоса.
Выл ветер. Шуршала трава. Перекатывались песчинки. Кричали, закладывая круги в небе птицы, и… никаких голосов.
Коста аккуратно спустился, и, обмотав поводья на руку, чтобы не потерять лошадь, прошел с десяток шагов — мохноногая упиралась и отказывалась идти вперед.
Протянул руку и…
— Ай!
Он сунул палец в рот — и почувствовал вкус крови на языке. Было — больно!
Больно! Больно! Хвала Великому, что позволил ему чувствовать боль! Хвала благословенной боли! Значит он — жив! Значит, это не мираж! Значит, он сможет выбраться!
Источник в груди мерно грелся, распространяя жар тепла по телу, и точно указывал направление движение — вперед, подниматься на этот бархан. Ему нужно прямо.
Коста огляделся и начал искать проход.
* * *
Пути — не было.
Сколько он проехал вдоль колючих шаров в одну сторону и в другую, он не знал. Но стена травы у подножия барханов везде превышала его рост. И колючки сплелись так плотно, что не пройти не то что лошади — даже он не сможет протиснуться.
Рубить их нечем — ему не оставили длинно дровяного ножа, ломать… он попробовал, но скорее он умрет здесь, чем сможет освободить дорогу.
Мохноногая от стены травы держалась подальше, явно знакомая с тем, как больно и глубоко пробивают колючки.
Он исколол уже все ладони, но сломал только пару веток. Придется — жечь. Единственный способ, который он нашел, но эти чары никогда не получались удачно.
Плетения вышли не с первого раза. Не со второго и даже не с двадцатого — он перестал считать на тридцатой попытке. Потные пальцы скользили, и он то и дело вытирал их об одежду и погружал в песок. Отряхивал и пробовал снова.
Плетения огня простые и одновременно сложные. Простые для тех, кто имеет большой источник, и сложные, для того, для кого каждая провальная попытка — это минус резерва силы, которой и так мало.
Когда он уже потерял надежду, просто продолжая монотонно делать
