Другое дело патриарх. Без причины эти твари ничего не предпринимают. Если нетопырь экстра-класса затеял что-то, связанное с кровью (пусть даже кровью животных), значит, имеет далекоидущие цели. И не успокоится, пока этих целей не достигнет. Первое, что приходит в голову в нашем случае, – разорение Байрактаров. Конечно, фермеры – мелочь, но под эту лавочку можно крепко пощупать за вымя господина Коремина. Что уже совершенно другой уровень. Кстати говоря, погибший жеребец вписывается в сценарий планомерной травли министра просто безукоризненно.
Хреново… Неужели придется бодаться с патриархом? Хреново!
– Хочу осмотреть коров, – заявил я.
– Дак успевай, гляди, пока лежат, – сказал Петр. – Встанут, не набегаешься. Или тебе провожатый нужен?
– Ну как бы желателен.
– Леха, в атаку, – распорядился однорукий и начал ловко собирать снедь в потрепанный школьный рюкзачок.
Сопровождаемые Музгаром, мы направились к стаду. Черно-белые коровы мерно двигали челюстями, не обращая на людей ни малейшего внимания, только иногда трясли головами, отгоняя мух. На больших подвижных ушах болтались алюминиевые бирки, словно серьги. Пахло навозом и молоком. Истощенными животные не выглядели, скорей наоборот. Шкуры на толстых боках лоснились, шеи были чистенькими. Впрочем, если здесь кормился высший, обнаружить следы от вурдалачьих укусов практически нереально. Раны затягиваются за считаные минуты. Я осмотрел десятка полтора буренок с одинаковым результатом. С нулевым.
– Когда пала последняя?
– Позавчера.
Так-так. Позавчера корова, а вчера жеребец. Налицо очередность, которая необязательна для порчи. Другое дело – охота. Быть одновременно в двух не самых близко расположенных местах затруднительно даже для высшего упыря. Полное брюхо к дальним путешествиям не располагает. Значит, сглаз отпадает. Твою-то мать!
– Хворала перед этим?
– Ну ты чудной! – удивился Леха. – В стаде двести голов с лишним. Я чо, у каждой перед сном температуру мерить буду? Если кто чего и заметил, так разве доярки. Их утром и вечером на «Газели» привозят. Аппараты-то доильные тут есть, а баб нету. И очень жаль… – Он горестно наморщил нос. – Но бабы сказали бы в случае чего. Дескать, приглядите за той, чо-то она смурная. Видать, все в порядке было.
Я присел на корточки рядом с коровой, которая казалась несколько худее прочих. Она повернула ко мне морду, заглянула большими лиловато-черными глазами в самую душу, шумно, в два приема втянула влажными ноздрями воздух, после чего умиротворенно рыгнула и возобновила процесс жевания. Да нет, и эта упитанная. Я потрепал буренку по теплой холке (вдоль хребта у нее пробежала дрожь – не то удовольствия, не то раздражения) и встал.
– А как вообще гибель происходит? Ну там, дико мычат перед смертью или бьются. Или еще что-то?
– Дак в том и шняга, что ничем ничо. Вечером подоят их, а утром глядь, одна или две не встали. – Он помолчал и с сомнением прибавил: – Разве что у дохлых кости сильнее выпирают. Будто их не поили несколько дней. А может, так только кажется. Смерть, она ведь не только покойников меняет, но и наше отношение к ним…
– Ничего себе завернул! – восхитился я. – Сам придумал?
Леха смутился.
– Куда мне. Ивана Артемьича слова. Он на кладбище выступал, когда бывшего председателя хоронили. Много говорил, да так баско, заслушаешься. Жалко, я только это запомнил.
– В следующий раз бери диктофон, – посоветовал я.
– Чо? В какой следующий раз?
– Шучу-шучу. Труп куда девали, в могильник?
– Ты про председателя?
– Про корову.
– А! Дак на колбасу пустили. Видел, мы сардельки жрали? Из нее. Ох и вкусные!
Леха подождал моей реакции. Я смотрел на него с каменным выражением лица.
– Конечно в могильник, – сказал он, сдаваясь.
– Далеко отсюда?
– Далеконько, вообще-то. Километров десять. Но у тебя, смотрю, проводник имеется. – Он мотнул головой в сторону «УАЗа». – Это кто там сидит, Куба?
– Ага.
– Ты с ним того… осторожнее. Гниловатый парнишечко. Из-за любой ерунды визжит как резаный. А пошлешь подальше, так Джамалу ябедничает.
Я хохотнул.
– Он примерно то же самое про вас сказал.
– Слушай его больше, соплю зеленую. – Леха высморкал поочередно каждую ноздрю, вытер пальцы о штанину. – Понаехали нашу кровь пить, суки. Одно слово, грузине!
– Они азербайджанцы, – возразил я привычно.
– Да не один ли хер. Ладно, мне идти надо. Коровы зашевелились, сейчас вставать начнут. Чуть моргнешь, усвищут за озера. Опухнешь обратно выгонять.
– Ну и мне пора. Спасибо за помощь, Алексей. Петру тоже благодарность передай. Я, возможно, ближе к ночи еще разок подъеду. Вдруг все-таки волки… Возражать не будете?
– Подъезжай, жалко, что ли. Мы в зеленом вагончике ночуем. Только из машины сразу не вылезай, посигналь сперва. А то Музгарко вечером лютый становится. Не подержать, так порвет за милую душу. Бывай, Родион.
Он развернулся, свистнул в два пальца и быстро зашагал к обернувшейся на свист лошади.
* * *
Устраивать выволочку пастухам Эмин, как видно, передумал. Он был занят другим. Откинув спинку кресла, «гниловатый парнишечко» расположился в позе ковбоя, закинув скрещенные ноги на торпеду. Правой рукой он прижимал к бедрам папку со страховочными документами на «УАЗ», в левой держал шариковую ручку. Поверх папки лежала старая штрафная квитанция за превышение скорости. Тихо похихикивая, Эмин что-то рисовал на ее обороте. Он так увлекся, что, кажется, не заметил моего приближения. Я присмотрелся к рисунку и, не сдержавшись, восхищенно хмыкнул. Да и было от чего.
Скупыми, точными штрихами в стиле японских миниатюр Эмин набросал фантастическое существо, помесь коровы и женщины. Части тел человека и животного сливались и переходили друг в друга так затейливо, что определить точно, где чье, составляло изрядного труда. Женщина-корова, совершенно обнаженная и томная, как одалиска, возлежала на лужайке у пруда. В пруду отражались облака и плавали рыбки. Но хихикал Эмин не над грудастой химерой. Поодаль он разместил прячущегося за кустом чертополоха мужчину – вылитого пастуха Леху. Чертополох не мог скрыть того, что штаны у нарисованного бородача спущены до колен, естество напряжено, а на лице застыло похотливое выражение.
Услышав мое хмыканье, он ойкнул и торопливо смахнул рисунок книзу.
– Не боись, Пикассо, – успокоил я. – Это не злые пастухи с кнутами, а дядя Родион.
– А я и не боюсь. Просто от неожиданности.
Эмин изогнулся, пошарил под сиденьем, достал сначала папку, потом рисунок. Опустил ноги на пол, привел спинку кресла в нормальное состояние.
– А ты, оказывается, большой талант.
