— Вижу, Ленок, у тебя что-то на уме играет. Давай, колись, не души в себе.
— Играет? Да нет, Андрей, не играет, а ползает. Ползает гаденькая мыслишка. Зря мы полезли в этот переход. Лучше бы нам оставаться там, где мы были. И вот душу я эту мысль в себе изо всех сил. Но не дай Время вслух ее высказать, да чтобы ребята ее услышали. Настроение и так гуановое, — помолчав немного, она спрашивает меня: — Как ты думаешь, это кончится когда-нибудь, а если кончится, то чем?
— Ты это всерьез спрашиваешь или чисто риторически?
— Конечно, риторически. Что ты можешь ответить? Информации у тебя ровно столько, сколько у меня. Чуть больше нуля. Но есть у меня предчувствие, что все это когда-нибудь кончится. Только не знаю как. Причем от нас здесь ничего зависеть не будет.
— Так что же ты предлагаешь делать?
— А ничего. Идти, как шли. Ни в коем случае не останавливаться. Если мы останемся на месте, то на второй же день у нас начнутся галлюцинации, а на третий день мы рехнемся. Все, хорош.
«Утром» я как-то незаметно ухожу вперед шагов на тридцать, сорок. Меня догоняет Наташа и, пройдя со мной минут десять, тихо говорит:
— Знаешь, Андрей, мне страшно.
— И давно?
— С самого начала. Мне стало очень страшно, когда мы только вошли сюда. Я очень боюсь.
— Знаешь, девочка, скажу тебе честно. Мне тоже страшно.
— Серьезно? А я думала, я одна такая трусиха. Куда мы попали, Андрей? Что это за Мир? Он даже не мертвый, он какой-то не родившийся еще.
— А попали мы, Наталья, в такое место, какое я при всей свой фантазии даже представить не мог. Помнишь, какие гипотетические картинки я вам рисовал тогда? А вот такого даже мне в голову не пришло.
— Так что же это за Мир?
— Это не Мир. Таких Миров не бывает. Это, Наташа, искусственное образование.
— Подожди. Если это — искусственное образование, значит, где-то есть те, кто его создал.
— Вот это-то меня только и утешает. Раз они существуют, значит, у нас есть шанс до них добраться.
— А что дальше?
Я не успеваю ответить. Неизвестно откуда рождается не то рык, не то рев, не то гул взлетающего реактивного самолета. Звук постепенно нарастает и достигает такой силы, словно мы стоим у кромки взлетной полосы, а самолет отрывается от земли в десяти метрах от нас. Не сговариваясь и без всякой команды, мы падаем на стеклообразную поверхность, непроизвольно занимая положение для круговой обороны. А звук все нарастает и накатывается на нас, подобно тяжелому танку. Он уже физически начинает давить на нас. И все это при полной неподвижности воздуха. И вдруг наступает мертвая тишина. Звук обрывается так же внезапно, как и начался.
Полчаса мы лежим неподвижно, всматриваясь в никуда и ожидая какого-либо продолжения. Все по-прежнему, как и раньше, как час, сутки и более назад. Я медленно встаю и подаю руку Наташе. К нам подходят Лена с Анатолием. Он спрашивает:
— И что это было?
— Лена вчера хорошо мне сказала. У нас информации у всех поровну: чуть больше нуля. Предлагаю устроить мозговой штурм на тему: что это было.
— Пошел бы ты в Схлопку! — машет Лена рукой.
— Я бы с удовольствием в нее ушел, лишь бы здесь не оставаться. Подскажи только, как это сделать.
Лена снова машет рукой и предлагает:
— Пошли дальше. Хуже чем есть, все равно не будет.
— Ты так думаешь? — спрашиваю я уже на ходу.
— Что ты имеешь в виду?
— Вода. Ее осталось всего ничего. Препараты от обезвоживания не дадут нам умереть от жажды, но не спасут от голода. А десантные пайки без воды употреблять невозможно.
— Придется урезать норму. Будем готовить одну порцию на двоих. А через некоторое время посмотрим, может быть, придется еще урезаться.
Проходит еще три «дня». Они не приносят ничего нового. Звук, так поразивший нас, больше не повторяется. Я даже не пытаюсь строить догадки: что же это было? Информация у нас нулевая. Или, выражаясь словами Лены, чуть больше нуля. Тут можно нафантазировать такого, что от собственной тени шарахаться начнешь. Впрочем, теней здесь тоже нет, как и многого другого.
Экономя воду, мы урезаем нормы питания до предела. На завтрак готовим одну порцию на двоих, на обед тоже, а на ужин — одну на всех. О таких вещах, как кофе и чай, стараемся не вспоминать. Принимаем по вечерам таблетки разработанного Леной препарата от обезвоживания организма. Так начинается вторая «неделя» нашего пребывания в этой… в этом… Даже не знаю, как и назвать.
Мы по-прежнему идем в избранном направлении. Идем только потому, что все мы ясно осознаем: стоит нам остановиться, как начнется неотвратимое. В пути и на привалах мы разговариваем на отвлеченные темы: искусство, история, философия. Беседуем и спорим часами. Однажды выясняется что в Фазе, где жили Наташа с Анатолием, Омар Хайям почти не известен. Весь вечер я читаю рубаи, разумеется, те, какие помню. Они производят на ребят сильнейшее впечатление. Особенно поражают их строки:
Мы попали в сей Мир, как в силок воробей.
Мы полны беспокойства, надежд и скорбей.
В эту круглую клетку, где нету дверей,
Мы попали с тобой не по воле своей.
Наташа повторяет их несколько раз, чтобы получше запомнить. Анатолий же задумчиво произносит:
— Точно про нас. За исключением последней строки. Сюда-то мы попали как раз по своей воле.
А «утром» мы снова отправляемся в никуда. Снова идем и идем. Идем с единственной уже целью: не оставаться на месте. Мы теряем счет «дням», и только таймер, услужливо отсчитывающий сутки, подсказывает нам, что мы здесь находимся уже пятнадцать дней.
Мы с Анатолием идем впереди и спорим о Нострадамусе. Анатолий убежден, что он был гениальный предсказатель, пророк. Я возражаю, что репутацию предсказателя ему создали недобросовестные, падкие на сенсации исследователи и публицисты. Они, заявляю я, отобрали из каждой сотни его пророчеств по пять-шесть таких, которые более-менее сбылись, а об остальных просто умолчали и не стали публиковать их. Тем более что Нострадамус писал частично на латыни, частично на старо французском. При вольном переводе можно и кактус за хлопок выдать.
Анатолий не сдается, и я припечатываю его последним аргументом. Никакой он был не предсказатель. Нострадамус был сатириком, и сатиру свою замаскировал под пророчества. Я сам наблюдал сцену его пьянки с каким-то бродягой: не то монахом, не то вагантом. Тот упрекал Нострадамуса за то, что тот так глубоко и тщательно запрятал смысл свой сатиры, что даже сейчас его понимают далеко не все. А что будет лет через тридцать, через сто? Что подумают люди, читая его творения? «Кому надо и кто захочет, поймут! — со смехом отвечал Нострадамус. — А на потомков мне плевать! Я пишу не для них. Пойми, если бы я не прятал свой яд так глубоко, я давно бы уже сгорел на костре или болтался на виселице».
