что услышанное и пытаясь вытрясти страшные слова из головы.
Я хотел помочь пареньку, уже протянул было руку, чтобы поднять того на ноги, но Дед Василий остановил меня жестом. Было что-то такое в глазах и поведении этого “молодого деда”, заставляющее прислушиваться к его словам. Будто в теле молодого парня жила душа мудрого, повидавшего многое на своем веку, старика. Может и впрямь лучше для Тимофея будет посидеть, успокоиться, осмыслить произошедшее и принять, каким бы страшным оно не было.
На меня самого случившееся подействовало, словно удар тем самым пыльным мешком по голове. Вроде все было нормально, спокойно, даже воспоминания о схватке с кусачом отступили на второй план, зашторенные новыми знакомствами и массивом информации, которую еще необходимо было переварить. И тут, словно, вспыхнувший пожар, во время тихого семейного ужина, превративший привычную неторопливость серых будней в катастрофу.
Подняв взгляд от продолжавшего сидеть, обхватив руками лицо, Тимофея, увидел собравшихся в стороне женщин с детьми. Было их не так много, как показалось сначала, полтора десятка особ женского пола, разных возрастных категорий. И семь детишек, самому старшему мальчугану, с запачканным сажей лицом, не больше пяти лет. Он стоял, ухватившись худенькой рукой за подол материнского сарафана, широко расставив босые ноги. Просто стоял и глядел на меня внимательным взглядом голубых глазенок, не по-детски серьезных. Казалось, что в них отражалась вся несправедливость и жестокость этого странного мира. Беззащитность невинного ребёнка противопоставлялась ужасающей безразличности механизма по переработке человеческого материала.
И ещё, в этих пронзительно-тоскливых глазенках будто застыл молчаливый укор. Только за что? В чём я виноват перед этим мальчуганом? Или перед его матерью? Или перед этим поселком? Но ответа в голубых глазенках не было. Лишь продолжали цепляться за мамкин подол маленькие ручонки, словно ища спасения от чудовищной повседневности, способной в любой момент оборвать нити жизни и этого мальчонки, и его матери, да и всего посёлка.
С трудом отведя взгляд от завораживающих глаз мальчугана, мотнул пару раз внезапно потяжелевшей головой, пытаясь стряхнуть захлестнувшее разум наваждение. Закрыл глаза, досчитал до десяти, снова открыл. Подышал глубоко, прогоняя по легким свежий воздух — вроде помогло. Еще раз вздохнув, вытер выступивший на лице пот. Что это было?
Осторожненько, украдкой, самым краем глаза, взглянул на мальчонку с гипнотическим взглядом, но ничего не произошло. Поднял взгляд, оглядывая мальчугана с головы до ног — обычный, не особо чистый ребёнок. Видимо, мать забрала озорника с улицы в самый разгар игры и теперь, тот дергал её за подол сарафана, тихонько канюча себе под нос, даже не думая смотреть по сторонам.
Так это всё мне привиделось? Последствия купания в холодной реке, плюс полученные от кусача травмы, да ещё и волнение от произошедшей трагедии, вот и результат — галлюцинации. Конечно, можно как угодно себя успокаивать, но исключать вариант, что все увиденное было не просто видением, никак нельзя. К тому же, учитывая особенности этого мира, которые претворяют фантастику в реальность, а мистику в естественную, необходимую практику.
— Ты как сам, Пустой? Мож тож присядешь? Чегой-то побелел лицом… — осмысление привидевшейся галлюцинации прервал бесцветный голос Деда Василия.
— Да нет, нормально все, просто привиделось что-то. Кусач по голове надавал, вот и мерещится всякое. Отдохнуть нужно, подлечиться немного…
— Дык, знамо дело, неплохо он тебе навалял — на полморды синячище. А вопщем то свезло тебе, обнаковенно, опосля кусачовой оплеухи голова отваливаеца, цельно, аль по кускам. А с виденьями тебе к Тайке, к знахарке нашенской надоть, она с энтой бедой подмогнет.
— Ну да, как вернется, обязательно схожу. Ты того, Дед Василий, спасибо тебе, что спасли меня с крестником, не бросили на берегу замерзать!
— Дык, за што спасибкаешь то?! Обнаковенно дело, и говорить об том нече. — сказал и отвернулся, наблюдая за неумолимо приближающейся тройкой. За время разговора одержимые подобрались ближе и теперь даже я мог разглядеть двигающуюся впереди фигуру с расширенным плечевым поясом. За ней семенили две попроще, издалека почти не отличимые от человека. Если сравнивать с кусачом, даже тот, что шел первым, выглядел почти безобидно. И по размеру гораздо меньше, да и изменения, превратившие кусача в ужасающее подобие человека, здесь были лишь на начальной стадии.
— Может, позвать кого, или сами справимся? — я не знал, насколько опасны приближающиеся твари, но решил уточнить у, явно гораздо больше понимающего в этих делах, Деда Василия.
— Дык, с кем, с энтими?! — парнишка с удивлением взглянул на меня, даже пребывающее доселе в нахмуренном состоянии лицо разгладилось, пускай и ненадолго. — Сам уж управлюся, оне у меня и под стену подойти не сумеют. А ты вот што, бери Тимофейку, да с ним вниз шуруйте, тама помочь не помешат. Про вас Борода уж спрашивал. Сказывал, коли увижу, поторопить.
— Эгей, Тимоха, давай не кисни, поднимайся, опосля уж павших оплакивать будем, счас не до того. — к юному лучнику Дед Василий обращался со словами, подразумевавшими эмоциональный подтекст. Но проговаривал все серым, безинтонационным голосом, словно высказываемая им речь совершенно его не волновала.
— Да ничаво, в порядке, в порядке. — я протянул руку, собираясь поднять на ноги продолжавшего сидеть на том же месте паренька, но он от предложенной помощи отказался, встал сам. Поправил съехавший набок шлем, подтянул пояс, шмыгнул носом, кивнул, подтверждая сказанное жестом. Мы двинулись к лестнице-парапету, уже собрались спускаться, чтобы вернуться, наконец, к бородокосому, наверняка, в сложившейся ситуации обеспокоенному нашей задержкой, но вновь задержались.
— Ой! Здрасьте! — не успели мы даже ступить на лестницу, как навстречу выскочили две девчушки, примерно одного возраста. Одну из них я сразу узнал по внешности и звонкому озорному голоску, вторая была незнакома, что неудивительно, ведь других девчушек, за время своего пребывания в посёлке, я не встречал.
Конечно же, это была Настасья. Правда, видок у неё сейчас был немного другой. Если, после беспамятства, придя в себя на сеновале, я встретил милую девчушку в узорчатом сарафане и теплом платке, сжимающую в руках корзинку с едой.
Сейчас же, на месте вызывающей умиление веснушчатой девчонки, с выпростанными из-под платка рыжими прядями, образ которой с радостью взял бы какой-нибудь пасторальный живописец, была воительница. Совсем юная, лучащаяся тем озорным детским сиянием, но облаченная в легкую кольчугу поверх того же сарафана, в котором предстала передо мной впервые. Голова была защищена кольчужным капюшоном видимо, для смягчения, одетого прямо на платок. В одной руке девчушка держала небольшой, обтянутый кожей круглый щит, в другой копье с причудливым наконечником. Его немаленькое острие торчало между небольшими крылышками-топориками. При внимательном осмотре можно было предположить,
