— Андрей Лукич, едрёна вошь, ну где тебя черти носят? — Полковник указал на стул. — В самый, блин, ответственный момент. В мгновение, о котором лучше не думать свысока.
С Колякиным он разговаривал строго, но человечно, не дай Бог, чтобы через губу. Мало что опер первый сорт, так ещё и хозяйственник экстра-класса. Кабаком да свинофермой заниматься — это вам не варежки шить. Ну и зачем огорчать курицу, которая золотые яйца несёт? Отчисляет наверх ежемесячно долю честную… и очень немалую. В войсках ведь главное что? Отход и подход к начальству.
— Так ведь, Панкрат Фокич, я по этой, по оперативной части, — глазом не моргнув, соврал Колякин, честно глянул туда, где почти срослись полковничьи брови. — А что, извиняюсь, за момент?
Ибо генерал на своих лампасах вечно приносил, гад, беду. Очередную постановку боевой задачи — поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. А уж свининку-то парную как уважал! Молочного поросёнка сожрать мог в одно лицо. Гречневой кашей фаршированного. Под литр французского «Камю». Сожрать, рыло утереть и не подавиться. Ну нет бы не в то горло попало…
— В общем, майор, слушай сюда, — вздохнул Журавлёв. — И слушай внимательно. Как там этот чёрный? Который негр. Ну тот, по фамилии Бурум.
— Жив, паскуда. — Колякин засопел. — Лежит на больничке как у Христа за пазухой. Уже ходит, гад, и не под себя. Похоже, всё-таки оклемался.
И, точно мало было страшного сна, перед глазами невольно поднялась недавняя явь: изрытая дорога, душный автобусный салон и оборзевшие гопстопники с «калашами» наперевес. А в паханах у них — чёрный по фамилии Бурум. Который должен по идее лежать в гробу, но вместо этого лежит под одеялом, словно ему тут курорт. Вот такая вселенская справедливость.
— Значит, говоришь, оклемался? Ну и ладно. — Полковник снова вздохнул. — К нему из Африки прибыла родня. Старшая сестра и братишка. В общем, велено Буруму устроить свидание. Длительное. На трое суток.
На скуластом лице Журавлёва, заставлявшем вспомнить хорошего ротвейлера, застыла мука. Будто над головой у него висел невидимый дамоклов меч и чья-то властная рука держала шнурок.
— Что?!. — не смог сдержаться Колякин. — Чёрному? Свиданку? Этому урке? Побегушнику? Организатору гоп-стопа? Да они же мне «калашниковым» грозили! Посягали на мою жизнь! Честь попирали! Очко обещали на немецкий крест разорвать!..
— Ну так не разорвали вроде. — Журавлёв третий раз вздохнул, понурился и посмотрел Колякину в глаза. — Ты ведь, Андрей Лукич, не маленький. Не первый год замужем. Понимаешь политику партии. А если партия говорит «надо», комсомол отвечает «есть». В общем, завтра к десяти часам заезжай в пещёрскую гостиницу, забирай негрову родню и вези её сюда, в помещение для длительных свиданий. Хрен с ним, пусть будет день свободы Африки. Нехай общаются. Вы меня поняли, майор?
Ещё бы Колякин его не понимал! Таких гаражей с добром, как у него, у полковника было штук десять, а может, и поболее. Это не считая квартиры на себя, бунгало на сестру, хором на жену и дворца на тёщу. А активы в банке, а с пуд, наверное, рыжья, а кубышка в погребе под бочкой с кислым квасом? Полковник Журавлёв был птицей большого полёта и хотел в основном одного — дотянуть на бреющем до пенсии, забиться в родовое гнездо и сидеть там, не высовываясь, подальше от экономических и политических бурь.
Очень понятное желание…
— Так точно, Панкрат Фокич, у матросов нет вопросов. — Колякин встал, посмотрел на портрет гаранта работы дамы-стоматолога — Ирину Дмитриевну зэки метко прозвали Фрау Абажур[77], — вяло отдал честь и отправился к себе.
— Товарищ майор, за время вашего отсутствия без происшествий, — встретил его Балалайкин. — Ну, если не считать генерала.
Глаза у него были сытые и какие-то снулые, как у обожравшегося кота. Хотелось взять его за шкирку и как следует потрясти.
— Что там по Нигматуллину? — Колякин по-хозяйски сел, изобразил строгий взгляд, положил на стол фуражку. — Ничего новенького?
Честно говоря, ему было сейчас глубоко плевать и на Нигматуллина, да и вообще на всю эту собачью службу, — душу, сердце, голову, селезёнку внезапно переполнила едкая муть. Говорят, примерно так действует запах скунса — не просто вызывает физическое отвращение, но ещё и заставляет видеть в чёрном свете весь мир. Колякин вдруг с убийственной ясностью осознал, что жизнь как таковая не стоила выеденного яйца, что закон — это не закон, а игра в одни ворота, что всё куплено и продано, что справедливости нет — и не стоит надеяться, что хотя бы внуки увидят её. Дулю! Ко времени, когда они родятся и подрастут, всё станет только хуже…
Сразу захотелось выпить, и выпить крепко. Так, чтобы поменьше мыслей. А также и снов.
— Никак нет, — пожал плечами Балалайкин. — Ищем, товарищ майор. С собаками…
Он тоже был явно весьма не прочь выпить. Весьма, весьма.
— Ладно, — махнул рукой Колякин.
Встал, вытащил из недр сейфа дело поганца Бурума. Ну да, так и есть. Точнее, нету. В графе о близких родственниках — никого[78]. Ни старшей сестры, ни младшего брата, с которыми завтра назначено рандеву. Купили, падлы, и генерала, и честь, и совесть, и справедливость, и закон. Всё, сволочи, скупили на корню. Покрыл золотой телец российскую некормленую бурёнку…
Немного странно только, что очередной кусочек России купили негры, а не китайцы. Наверное, разбирали остатки.
Братаясь в душе с куклуксклановцами, Колякин убрал дело в сейф, сел и стал тереть ладонями лоб. Отчаянно хотелось чего-то доброго, светлого и надёжного. Может, к Карменсите поехать?.. Нет, с таким настроем нельзя, свиньи — дело святое. Тогда, может, в «Вечерний звон»?.. Ага, к стукачам, ворам, ублюдкам, новым русским, которых «демократкой» бы в харю, так чтобы вдрызг…
Выход оставался один. Исконно российский. Колякин сконцентрировался на нём и ощутил, как рот наполняет слюна. Он купит литр «Абсолюта», а к нему сала, капустки, малосольных огурчиков. Дома сварит картошки в мундире и… Вот оно, испытанное оружие против лишних мыслей. Мегатонна, после которой в голове не останется вообще ничего.
И вряд ли приснится…
Не в силах оставаться в казённых стенах, он поднялся, сделал круг по кабинету и взглянул на Балалайкина, изображавшего активность:
— Вадик, ты меня уважаешь?
— Я? Вас? — Тот перестал терзать бумагу, вскочил, посмотрел на Колякина как на икону. — Да я, Андрей Лукич, за вас… Глотку. Сонную артерию. Вот этими зубами!..
Зубы у него были так себе, жёлтые, прокуренные, нестройным частоколом. Но, судя по уверенному тону, острые.
