Рядом, в углу, стояла восковая, так мне показалось, фигура человека с бородавкой. Был он толстоват, немолод, одет во френч, а что означал, было совершенно непонятно. Однако я приготовился к тому, что всё тут непонятно к чему. Так оно и вышло. Товарищи мои пошли в подвал, где работал нужник особой системы с настоящим сливом, правда, ручной заливки. Чувствовалось, хозяин в сортирах понимает. Я в очереди становиться не стал и приступил к светским беседам. А как вас по отчеству? спросил вдруг хозяин быстро. Да можно и без отчества. Нет, лучше уж с отчеством. Таковы мои правила.
— Меня Александр Николаевич зовут, — ответил я и, произнося отчество, вспомнил в этот момент об отце. Это было как лёгкий укол напоминания.
— Скажите, — спросил я, — а что это за повар тут бродит?
— Повар?
Я рассказал ему об участи собак на Дворцовой площади. Он не сразу догадался, что за псевдоповар ими закусывал, а потом сказал:
— Позвольте, вы же видели шары. Это шары и есть, у этой биомассы, её почему-то любят называть псевдоплотью, но это одно и то же, есть примитивный разум. Эти шары копируют предметы. Я видел, как они образовали подобие адмиралтейского льва. А в вашем случае они повторили форму какого-то пластмассового повара, что двадцать лет стоит около мёртвого ресторана и зазывает отсутствующих прохожих. Оттого-то он и был такой неестественный. Ведь этот рекламный повар, наверное, единственный, кто в этом городе ходит в белой куртке и колпаке.
Потом заговорили о памятниках, которых, кажется, на поверхности было больше, чем людей. Я хотел спросить про странные дыры в скульптурах, но китаец опередил меня:
— А, дырка в императоре? Это его хотели перенести, да только хвост оторвали.
После некоторого замешательства выяснилось, что он имеет в виду памятник Александру III. Именно его китаец считал настоящим блуждающим памятником, который видели в разных местах города. Не так давно, уже после Катастрофы, его хотели перетащить к Смольному, да к этим людям пришёл Кондуктор, и памятник теперь стоит посредине Литейного, прямо на платформе тягача. Ну и с дыркой вместо хвоста, это да, правда.
«Нет, решил я, пожалуй, не стоит спрашивать его об остальных изваяниях». Но, словно угадав эти вопросы, китаец нахмурился:
— Знаете, Александр Николаевич, вы, мне кажется, человек странный. Вы человек недобрый. Нет-нет, я вижу, вы обиделись, а я вас вовсе обидеть не хотел. Ведь вы человек непростой, с целью, что говорится. У вас не просто тут корысть, а идея. Идея-я! А в этом городе такому человеку сложно. В этом городе идейного человека корёжит прямо как от смертельной дозы излучения. Много я тут видел таких идейных людей в поисках чего-нибудь. Да и на Васильевский остров точно не стоило соваться. Тут, знаете, не жить, а умирать хорошо. К нам тут отовсюду помирать приходят. Вам что, смерти надо? Или вам нужна встреча с Механобром, что здесь обитает, на Васильевском? Вы к ней готовы? А вам ведь ничего такого не надо. Нечего чёрта искать тому, у кого он за плечами.
— В смысле? Какого чёрта? — решил я всё же вмешаться в его проповедь.
— Это так, присказка. А если хотите совет, и совет простой, одним словом, не надо было вам ехать сюда.
Хранитель Кунсткамеры уставился в мои глаза своими жёлтыми и немигающими. Он смотрел так, что мне натурально делалось хуже и хуже.
— Вы спознались с этим городом, как тот ученик, что спознался по неразумению с женой своего учителя. А учитель это заметил, но не подал виду и молчал. Раз он послал ученика кормить свиней. Но едва тот вошел в хлев, как тут же превратился в борова. Ну и, как вы понимаете, Александр Николаевич, этот учитель сейчас же послал за мясником. Мясник зарезал борова и стал продавать мясо. Никто ни о чём и не догадался, тем более что учитель всем говорил, что молодой человек давно уже у него не бывал. Только отец его искал, впрочем, это совсем другая история. Истории о путешествиях всегда построены на том, что кто-то кого-то ищет.
Вдруг он расхохотался:
— Да ладно, бросьте! Не будьте так серьёзны. Вот ко мне ещё буддисты приходят. Весёлый народ, ничего не боятся.
— Совсем ничего? И даже собак?
— Даже собак. И Кондуктора не боятся, потому что Кондуктор как-то параллелен их представлению о жизни и смерти. Когда всё началось, они невозмутимо переместились с Приморского проспекта на станцию «Старая деревня». Причём никто из них по дороге не погиб. И вот теперь они сидят себе в сумерках «Старой деревни» и с утра до ночи дудят в свои длинные трубы. Правда, у этих буддистов из «Старой деревни» особая, модифицированная вера. Они, например, запросто едят мясо и ходят с оружием. Я им не судья. У меня вот тут работает туалет, это ли не удивительно? А буддист, знающий толк в котлетах, это совершенно естественно. Вот придумать, как ножным насосом накачать в сливной бачок воду, это наука, а человеческие причуды это проза жизни. Мы живём здесь, и это счастливая жизнь в Аду.
— Мы все так живём.
— Единый план Ада есть уже плод высокого гения.
— Что это?
— Это Пушкин.
— Да? — Я сказал это просто для того, чтобы заполнить паузу. Найдётся же у людей слово на всякий случай. А мой собеседник, этот китайский чёрт, он говорил как какой-то индейский вождь, как если бы заговорила одна из тех масок, что висели у него за стёклами гигантских шкафов…
Мне снова приснилось лётное поле, над которым повисла тяжёлая пелена туч. Дождь молотил по домику метеорологов, рядом с которым безвольно обвисла красно-белая «колбаса». В воротах не было часового, и я просто обогнул такой же красно-белый шлагбаум и пошёл к вышке. Странно, что во всех этих снах вышка всякий раз выглядит по-другому. Сейчас это было здание, похожее на летающую тарелку, точь-в-точь как вестибюль «Горьковской», только поднятый на высокий постамент. Я шёл к нему наискосок через поле, хотя это считается плохой приметой. Отец бы никогда не пошёл так, да и я тоже. Я проклинал себя за это, но всё равно шёл, пока, совершенно мокрый, не достиг дверей. Двери оказались закрыты. Никого я не встретил в этом сне, некого мне было спросить, что делать дальше. И вот, проснувшись и прижимая руки к мокрому лицу, я понял, что мир ещё больше изменился. Требовательно и грозно выл за стеной ветер, вызывая желание бросить всё и бежать, не разбирая дороги, лишь бы выбраться из этого дома, гудевшего как труба.
VI. БОЛЬШАЯ ВОДА ЛЕНИНГРАДА
Где статуи помнят меня молодой,
А я их под невскою помню водой.
Анна Ахматова
Когда я с Владимиром Павловичем, Семецкий со своей лысенькой и Математик с неизменным Мирзо вышли из Кунсткамеры, то меня поразил ветер, какой-то странный был ветер. Он не утих, а стал не то чтобы сильнее, а как-то более упругим и твёрдым. Чёрт знает что это был за ветер! Мало того, что я отвык от ветра за двадцать лет, то есть я видел много сквозняков, но когда ты внутри тоннеля, даже сильное движение воздуха воспринимается всё равно иначе.
