Я бы не удивился, увидев именно то, что успел вообразить — гуманизм в эту эпоху в антропоидных мирах обычно не достигает горних высот — но с принцем поступили не так жестоко, как могли бы. Камера в верхнем ярусе башни когда-то была, очевидно, кордегардией или помещением для отдыха. Метров десять квадратных, окно, закрывающееся обтянутым пергаментом ставнем, жаровня, пол, застеленный циновкой, койка, на которой нашлись и матрас, и одеяло из свёрнутой в несколько слоёв и простроченной ткани… Принц сидит на койке в лянчинских кожаных штанах и здешней шёлковой рубахе, накинув на плечи форменный полушубок пограничника из Кши-На; он поднимает глаза, когда стражник отпирает решётку — и у меня случается приступ жалости.
Да, враг, конечно. Я понимаю. Вдобавок, заложник.
На меня огромными чёрными очами в неизмеримых ресницах смотрит тропический чахоточный ангел. От страданий, физических и моральных, вся классическая лянчинская брутальность испарилась — от неё остался только острый огонёк в очах и поза загнанного волчонка. А мил он внешне на редкость: со своими отросшими кудрями, тропическим шармом, лихорадочным румянцем на скулах и матовой смуглостью.
Как-то не очень похож на братьев-Львят: слишком большие глаза, прямой, "европейский" разрез, скулы не торчат, кожа посветлее… Я бы сказал — полукровка. Сын Великого Льва и светленькой северной рабыни, не иначе.
— Плохо себя чувствуешь, Львёнок? — спрашиваю я и вхожу. — В груди болит?
— Лучше, — отвечает Элсу осторожно. — Этот… старик… оставил тут… вот. Велел отпивать по глотку, если начну кашлять. Ты — лекарь?
На поставце — вылитая деревянная табуретка — стоят стеклянный кувшин с мутным бурым содержимым и чашка. Что в кувшине, я себе представляю. Отвар чок, смешанный с соком солодового корня, малым количеством настойки "подорожника" и вискарём из ся-и. В сумме — жаропонижающее, обезболивающее и отхаркивающее средство. Не знаю, поможет ли оно при здешней "чахотке", но от тяжёлого бронхита спасает и даже успешно.
— Нет, — говорю я. — Не лекарь, но в лекарствах понимаю. Я — Ник, Вассал Государева Дома. Тебе новости принёс. От нашего Государя, от Снежного Барса.
Тень презрительной усмешки. Умная рожица и не злобная. Маршалы у нас — люди с предрассудками: воевали, можно понять. Они, похоже, всех лянчинцев передушили бы своими руками, дай им волю, а южане… что ж, южане относительно северян варвары, безусловно, но не безмозглые скоты. И этот парнишка — не дурак, несмотря на юность.
— Меня убьют? — спрашивает он с дикой смесью отвращения и надежды. — Когда меня убьют, наконец? Или… — и надежда меркнет. Он поднимает взгляд, смотрит прямо и испытывающее, как все южане, когда хотят честного ответа. — Не договорились, — почти утвердительно. — Со мной… кончено со мной.
— Погоди, — говорю я. — Во-первых, ещё ничего не решено, а во-вторых, многое зависит от тебя самого.
Он снова усмехается, заметнее. Циничная мина — старше его самого лет на тридцать.
— А кто приехал?
— Эткуру.
— Хо-уу… ну так он изрядно позабавится… Ему не впервой, его всегда забавляло, если кого-то из братьев опускали до самой преисподней… чем меньше Львят — тем больше мяса достанется Старшим в Прайде.
Элсу говорит на языке Кши-На, как северянин — не только почти без акцента, но и сложными чистыми предложениями. И не питает иллюзий. Действительно, умница, однако. Я решаю попробовать поговорить с ним серьёзно. — не от тебя самого.
— Львёнок, — говорю я, — Эткуру считает, что тебе лучше умереть, но Снежный Барс не позволит тебе это сделать. Лев предлагает за тебя денег, а Снежный Барс хочет мирного договора, скреплённого клятвой.
— Творцом клясться? — спрашивает Элсу хмуро.
— Вот именно.
— Не согласятся, — в тоне появляется усталая безнадёжность. — И клятву выполнить нельзя, и клятвопреступником стать нельзя. Когда Лев поймёт, что его поймали — начнётся война. А поводом… я буду.
Элсу кашляет. Кашель не так ужасен, как я мог предполагать — может, его бронхит и не перейдёт в чахотку или воспаление лёгких. Я наливаю ему микстуры, он отталкивает чашку.
— Смысла нет.
— Погоди умирать, — говорю я. — Если спрошу — ответишь?
— Угу.
— Львёнок, — говорю я, — что будет, если тебя позовёт на службу Снежный Барс?
Тёмные очи Элсу становятся просто громадными. Он потрясён.
— Меня позовёт?! Меня?! Что вдруг?!
— Если Снежный Барс скажет, что тебе не причинят вреда и не посягнут на твою честь — что будет? Что скажут твои братья? Как ты считаешь?
— Это — если я соглашусь? Скажут, что я продался, предал Льва, Прайд, веру предков… Скажут, что меня околдовали, быть может, — и усмехается, как старый скептик. — Плюнут, уедут. Или останутся, чтобы убить меня. Предатель должен быть убит, верно?
— А ты согласишься?
— Зачем я Снежному Барсу? — сейчас рассмеётся мне в лицо. — Это шутка?
— Не Барсу — его подруге. Снежной Рыси, скажем. Государыне.
Я жду чего угодно. Приступа ярости. Презрения. Истерики. Оскорблений. Общение с лянчинцами меня морально вооружило — но Элсу только молча глядит на меня и дрожащими руками застёгивает-расстёгивает верхнюю пуговицу на полушубке. Берёт чашку с пойлом — и опрокидывает залпом, с отвращением глотает.
Я жду.
— А что, а я вот соглашусь! — выпаливает Элсу единым духом. — Да, я соглашусь! И всё, и пусть делают, что хотят! Пулю в спину, нож под лопатку — пусть! Мне наплевать! Я соглашусь. Женщина… если она велит отдать мне меч — то пусть, пусть она приказывает, мне всё равно! И я останусь. И если меня убьют — то пусть здесь. Пусть — подло. Я готов, — переводит дыхание, бледно улыбается. — Так ей и скажи. Женщине. И им скажи. Пусть смеются, злятся — пусть — что хотят. Всё равно с переговорами ничего не выйдет, всё равно будет война — и пусть они хоть сдохнут, пусть. Они всё равно никогда ничего не поймут…
Ничего себе, думаю я. Интересный мальчик. У него, однако, своеобразный опыт… болезненный. Подранки быстро взрослеют. Не похоже, чтобы он смалодушничал… Личный выбор…
— Твоя мать была северянкой, Элсу? — говорю я.
— Не знаю… кто была та рабыня… она давно умерла, я не помню. Я — Львёнок Льва… — и сбился с тона. — Ник… это глупо, страшно глупо, я понимаю… но у меня есть… как это? Женщина. Официальный Партнёр. Подруга. Сестра. Как это правильно сказать? Моя… для меня…
Мне кажется, что парень бредит. Он раскраснелся, щёки горят, блестят глаза, дышит тяжело и хрипло; дотрагиваюсь до его лба — температурит, ещё и как!
— Элсу, ляг. Я тебя отсюда заберу, тут холодно и сложно присматривать за тобой — ты совсем болен.
— Ник, нет! То есть — да, пусть — но ты скажи, ты попроси. Скажи Снежному Барсу: Львёнок Элсу поцелует клинок — его клинок, клинок его подруги, если у неё есть — но пусть мне привезут, оттуда, с юга, из крепости, женщину по имени Кору. Это… она моя женщина.
Женщина по имени Кору. Очень интересно. Во-первых, Кору — это имя лянчинского мужчины. Женщина теряет имя вместе со статусом. Во-вторых, в лянчинском языке нет слов "жена", "сестра" и "подруга", а уж тем более "Официальный Партнёр" — последнего термина Элсу, кажется, даже не понимает до конца. По-лянчински это называется "рабыня" и "трофей", а вся эта терминология из Кши-На — потому что лянчинская не подходит. Так что — в-третьих… дорого бы я дал за то, чтобы узнать, что за "в-третьих" там, на южной границе, произошло.
Лянчинец, намеренный "перейти на сторону врага" ради женщины — это нечто небывалое.
Элсу придушенно кашляет, уткнув лицо в ладони — и я трачу на него ампулу стимулятора. Он так доверчиво вдыхает, что любо-дорого. Приступ кашля отпускает.
— Ты ведь понимаешь, что не должен умереть, Львёнок Льва? — говорю я. — Если ты хочешь дождаться своей женщины — ты не должен умирать. Выпей ещё и приляг. За тобой пришлют повозку.
Элсу делает ещё пару глотков микстуры, давясь от отвращения, и ложится, кутаясь в полушубок. Его заметно знобит. Я придвигаю к койке жаровню.
Никакой он не бесчувственный гадёныш. Уж не знаю, что там у него за история — но это человеческая история. Не дикарская.
— Это правда — то, что ты сказал? — спрашивает Элсу сиплым шёпотом. — Ведь мне ни к чему врать, да? Зачем врать смертнику?
Нги-унг-лянские ребята в этом возрасте — обычно столько же девочки, сколько мальчики: слишком чувствительны, слишком эмоциональны, хоть и агрессивны, и склонны к риску изрядно — гормональный фон неустойчив — но Элсу, кажется, и вправду определившийся мужчина не по годам. Первый признак — ответственность не только за себя.
Иногда мне кажется, что даже вполне взрослые лянчинцы и за себя-то тяжело отвечают…
— Я не вру, — говорю я. — Клянусь. Я вернусь, а ты поспи.
Элсу кивает и сворачивается на койке клубком, подтягивая босые ноги под полушубок. Я выхожу — и стражник запирает решётку.
