Гигант медленно поднялся на ноги, сплюнул на пол набежавшую кровавую слюну, нехорошо усмехнулся разорванным ртом и пошел на меня. При этом его рука скользнула под куртку, и я уже знал, что он сейчас оттуда вытащит.
— Не попятнай центрровой товар, — раздался за моей спиной хриплый голос. — Фарш нынче не в цене, а за пацана, которрый так ластами буцкать горразд, барыги реальные лавэ отвалят.
Голос я узнал. Не узнать его было трудно — тот, кто слышал хоть раз эти львиные раскаты, с другим его вряд ли спутает. Только у великого барда прошлого слышал я похожее раскатистое «ррр» и слегка растягиваемые согласные.
— А часто ты, Йога, вечных кентов в товар записываешь? — поинтересовался я не оборачиваясь. — Хороший бизнес?
На мгновение вокруг повисла мертвая тишина, в которой отчетливо, словно удары сердца, раздались два удара подкованных ботинок Халка. Охотник за головами не спешил — его жертве все равно некуда было деться, а за стуком адреналина в виски чужих слов не слышно. Но то, что ударило в стены и потолок огромного зала, не услышать было сложно:
— Стоять, бычаррра!!!..
Халк аж присел на месте. Как и те, на пересыльной тюрьме, четыре года назад…
— …Стоять, бычаррры!!!
В руке парня что-то блеснуло. Но этого явно было мало против троих качков, которые медленно окружали худого, но духовитого пацана в дорогой джинсовке.
— На пять-шесть решил нас взять, сявка помойная? — прошипел один из амбалов, разминая кисти и пытаясь скрыть замешательство.
Рев у потенциальной жертвы был и вправду жуткий, но один голос мало что решает, когда есть конкретная задача от «кума» — опустить арестанта, стремящегося в «воры». А лезвие, выломанное из бритвенного станка, неважное оружие против троих беспредельщиков, уверенных в своей силе и безнаказанности.
— Мойкой своей в обиженке по вене себе распишешься, козырь недоделанный, — хохотнул второй амбал, достав из кармана опасную бритву и выписав ею в воздухе замысловатую восьмерку.
— Тормози, актив.
Тихий голос, раздавшийся с угловых нар у окна, оказал на качков большее впечатление, чем рев обреченного парня.
— Але, ты кого активом обозначил?
Самый крупный из троицы повернулся к говорившему. Ясно было, что связываться ему не хотелось, но в то же время обвинение в сотрудничестве с администрацией тюрьмы смыть можно только кровью. Потому своим вопросом он давал возможность человеку у окна «съехать с темы». Хотя сделать это после сказанного было довольно сложно.
Но говоривший «съезжать» не собирался…
— В свайку себе алекни, когда отливать пойдешь. Может, ответят, — посоветовал он качку.
Вообще-то впрягаться в чужие разборы было не в его правилах, но порой, когда люди по беспределу ломали судьбы других людей, случалось, что он совершал необдуманные поступки. Правила-то его, как захотел, так и поменял…
Амбал двинул вперед буром, широко размахнувшись для сокрушающего удара.
— Получи, козлина! — выдохнул он, опуская кулак на то место, где говоривший лежал мгновение назад.
Но мгновение — это в драке очень много. За это время можно, например, успеть ответить за «козлину» — и по правилам тюрьмы ответка за такие слова суровая. А человек на нарах по мере возможности жил по правилам того места, в котором находился, — если эти правила, конечно, совпадали с его правилами, и их не надо было срочно менять.
Качок взвыл от боли — удар его кулака пришелся в прикрытую изношенным шерстяным одеялом стальную полосу, из которых были сварены нары. Но почти сразу вой перешел в сдавленный хрип. Беспредельщик согнулся, ухватился за промежность и в позе эмбриона сполз на пол. Оно и не может быть иначе после удара ногой, нанесенного насквозь, «с проносом», когда носок ботинка разрывает не только нежные оболочки тестикул, но и нижние отделы кишечника.
Но человек, нанесший удар, был милосерден. Наказанный не должен страдать больше, чем отмерил ему наказующий.
Разрывы кишечника требуют немедленной операции, иначе пострадавшему придется умирать от перитонита долго и мучительно.
В Средние века рыцари дарили побежденным укол в сердце, нанося его специальным кинжалом мизерикордией, что в переводе и значит «милосердие». В наше время справедливый человек, лишенный кинжала или ножа, дарит поверженному врагу удар в горло.
Жесткая ладонь легла на бритый череп, скользнула вниз по лбу. Пальцы, согнутые в форме когтей, на две фаланги проникли во впадину между бровью и глазным яблоком. Есть боль, которую можно терпеть, гасить в себе, сжавшись на полу в комок. А есть боль нестерпимая…
Повинуясь движению чужой руки, беспредельщик запрокинул голову. Ребро кулака резко опустилось на его горло, остановив дыхание, — следствием такого удара является закупорка трахеи ее же оторвавшимися фрагментами. Амбал дернул ногами, пытаясь протолкнуть в легкие порцию воздуха, — и умер. Правы были древние: милость к побежденным имеет разные формы…
Все произошедшее заняло две, может, три секунды. Остальные нападавшие, стоя лицом к «стремящемуся», слышали лишь рев своего товарища, звук мощного удара и хрип умирающей жертвы. Они, в отличие от только что умершего подельника, ничего не знали о человеке, который лежал на нарах и призывал активистов одуматься. И потому даже не обернулись, уверенные, что дернувшийся на них недоумок либо уже «склеил ласты», либо серьезно покалечен.
Тот, у кого была бритва, завершив очередной финт, зафиксировал в пальцах лезвие и сказал:
— Зря ты, чухан, зубы сушишь. Лучше сам шкары сымай да подставляй очко, так оно будет…
Но что именно «будет», владелец бритвы не договорил. Точный удар по локтевому нерву парализовал его руку. Выпустить бритву он тоже не успел — чья-то рука перехватила безвольный кулак и резко подняла его вверх. Одно короткое движение — и из глубокого пореза под ухом на пол камеры хлынула струя артериальной крови.
— Спаси… те, — прошептал амбал, мешком оседая на пол и безуспешно пытаясь левой ладонью остановить алый поток. Его правая рука, лежащая на полу, продолжала судорожно сжимать бритву.
«Стремящийся», продолжая улыбаться, сделал шаг. Оставшийся невредимым беспредельщик отпрыгнул от него назад, прижался спиной к стене и, выставив вперед обе руки, заверещал:
