Микита Нахалков был высок, подтянут и, несмотря на давно уже не юношеский возраст, двигался легко и живо. Загорелое лицо и заметные даже под дорогим, идеально сидевшим костюмом, мускулы свидетельствовали о том, что он дружит со спортом и следит за своим здоровьем. Облик преуспевающего мужчины-лидера подчеркивали золотые часы, массивный золотой перстень и золотой зажим для галстука, все выполненные в одном стиле и усыпанные бриллиантами.
Легко взбежав по ступенькам на сцену, Микита Нахалков одарил зал белозубой улыбкой, сверкнувшей из-под пышных ухоженных усов:
— Здравствуйте, мои юные друзья и поклонники. Я рад видеть вас в этом зале.
Один из помощников Акивуменко поднял плакат с надписью «Аплодисменты». «Марширующие» дружно захлопали в ладоши. Бархатные глаза Микиты Нахалкова засияли радостью, как будто он не понимал, что приветствия зрителей оплачиваются и не являются искренними.
— Спасибо, спасибо! — растроганно проговорил Микита Нахалков.
Плакат «Аплодисменты» опустили, и хлопки смолкли.
Кинорежиссер, лучась самодовольством, произнес:
— Для вас небезынтересно будет узнать, что сегодня утром я имел честь в очередной раз общаться с Венценосцем Колоссии Вессарионом Вессарионовичем Статиным.
Поднялся плакат с надписью «Овация». Все «Марширующие» захлопали в ладоши с удвоенной энергией, начальники пятерок закричали: «Браво!» и «Слава великому Статину!» Телевизионщики крупным планом снимали особенно восторженные лица.
После того, как плакат убрали, и шум затих, Микита Нахалков продолжил:
— Каждая личная встреча с нашим великим Венценосцем вдохновляет меня на новые труды на благо Колосии. Даже видя его по телевизору, я чувствую мощную энергетику, исходящую от его могущественной личности. Никогда еще за всю историю нашей страны у нас не было такого мудрого и справедливого правителя. Я, как патриот Колоссии, каждый день благодарю Бога за то, что он позволил мне жить в это замечательное время, когда гениальный Венценосец Вессарион Вессарионович Статин ведет мою страну и мой народ по пути счастья и процветания.
По команде боблина Акивуменко «Марширующие» вновь устроили продолжительную овацию с прославлениями Венценосца Колоссии.
Когда хлопки и крики смолкли, Микита Нахалков патетически воздел руки вверх:
— Чем мы можем отблагодарить Вессариона Вессарионовича Статина за его заботу о нас, простых смертных? Как мы можем выразить ему нашу любовь, преданность и восхищение? В нашей демократической Конституции записаны лишь требования почитать вставанием такие атрибуты государства, как гимн, флаг и герб. Но ведь Венценосец — это и есть сама Колоссия. Значит, почитать и любить его надо так же, как свою Родину. Поэтому я решил предложить на рассмотрение Государственной Мысли Колоссии следующий законопроект: встречать Венценосца при непосредственном лицезрении преклонением обоих колен, а при созерцании его светлого облика по телевидению — преклонением одного колена! Я уверен, что это мое предложение поддержат все истинные патриоты, беззаветно любящие Колоссию и великого Вессариона Вессарионовича Статина!
И опять Акивуменко распорядился организовать овацию. Телевизионные камеры старательно фиксировали все происходящее.
Микита Нахалков оглядел зал:
— Спасибо, спасибо! Считаю ваши аплодисменты согласием с моими словами. По окончании нашей встречи я предлагаю всем присутствующим поставить свои подписи под обращением к Государственной Мысли Колоссии, чтобы ускорить прохождение столь важного для страны законопроекта…
В этот момент откуда-то сзади послышался молодой, срывающийся от волнения голосок:
— Позор предателю колосского народа!
Вдоль прохода между креслами по направлению к сцене пролетел какой-то предмет. Несмотря на дальность расстояния, бросок оказался точны. Метательный снаряд, оказавшийся яйцом, попал точно в грудь Микиты Нахалкова и растекся по дорогому костюму бело-желтым пятном.
Я, как и все, кто сидел в первых рядах, быстро обернулся. Охранники уже повисли на худощавом юноше, не давая ему совершить второй бросок. Юноша быстро затих, поняв, что сопротивляться рослым стражам порядка бесполезно.
Побледневший Акивуменко бросился на сцену и начал своим носовым платком стирать остатки яйца с пиджака кинорежиссера, горестно восклицая:
— Как же это? Простите, ради Бога, не доглядели! Сейчас я все подчищу!
Помощники боблина также суетились вокруг Микиты Нахалкова, не столько помогая, сколько мешая друг другу.
Юношу-яйцеметателя два охранника вели к выходу из зала, завернув руки за спину. Остальные люди в форме, размахивая дубинками, бегали по верхним рядам, должно быть, выискивали сообщников среди студентов.
Когда юношу проводили мимо сцены, Микита Нахалков вскричал:
— Ну-ка, подайте его сюда!
Его лицо, совсем недавно улыбающееся и доброжелательное, теперь было перекошено гримасой безудержной ярости. Кинорежиссер сбежал вниз по ступенькам и с размаха ударил юношу кулаком в живот. Шум в зале моментально стих, все напряженно следили за происходящим. Юноша согнулся от боли, но охранники, завернув ему руки еще сильнее, вновь распрямили его. Микита Нахалков нанес еще несколько ударов по тщедушному беззащитному телу. Делал он это с видимым наслаждением, лицо кинорежиссера раскраснелось от удовольствия.
— На, получай, получай! — приговаривал он после каждого удара.
Охранники уже не знали, продолжать ли держать юношу, или защищать его от сыпавшихся ударов. Наконец, в происходящее вмешался Акивуменко со своей командой.
— Довольно, довольно! — умоляющим тоном обратился боблин к Миките Нахалкову. — Тут же люди, тут же камеры…
Кинорежиссер прекратил избиение и быстрыми шагами покинул зал. Охранники вынесли за дверь лишившегося чувств юношу.
Акивуменко быстро крикнул:
— Объявляется перерыв! Никому не расходиться!
После чего помчался за Микитой Нахалковым. Его помощники поспешили следом.
В актовом зале начался шум. Но никто не возмущался подлым поступком известного кинорежиссера, избившим беззащитного человека. Всех интересовало только, когда заплатят деньги. Начальники пятерок успокаивали своих подчиненных, убеждая их, что деньги заплатят после того, как все подпишутся под обращением в Государственную Мысль.
Я почувствовал, что во мне закипает гнев. Диск от циркулярки в рюкзаке зашевелился, а с языка так и норовили сорваться слова: «Я иду во гневе своем». «Не смей! — приказал я сам себе. — Не здесь, не перед камерами!» Мне еще рано было объявлять войну всему этому подлому, мерзкому, лицемерному миру. Но и оставаться в зале мне было отвратительно. Я встал с кресла и пошел к выходу.
