В последние несколько месяцев весь расчет Михаила строился на том, что сделка состоится и груз таки попадет в Зону. Не хотелось и думать о том, что случится, если он до места назначения не дойдет. Приближалась зима двенадцатого года от момента потопа, зима 2018 года от Рождества Христова. И она обещала быть суровой. Без антибиотиков и прочих благ цивилизации до нового, 2019 года многие могут и не дожить. Обычно к этому времени Сергеев успевал затащить в Зону несколько партий медикаментов. К ним можно было приплюсовать те, которые удавалось разыскать в развалинах, если содержимое упаковок было не попорчено водой. Срок годности уже мало кого интересовал. Действует лекарство или не действует — определяли опытным путем.
Поход на Киев и поиски старого институтского здания, в подвале которого, по словам Али-Бабы, и были складированы бериллиевые запасы, изменили обычный ход событий. Нет, конечно, колонии выживут — были гораздо более тяжелые годы, но при отсутствии достаточного количества нормальных препаратов зима может унести много жизней. У Равви лекарства есть, с того самого склада, на который его вывел Сергеев, полковник еще и поделится — не жлоб. А вот южнее и севернее будут проблемы.
Севернее, там, где клин Ничьей Земли, вдававшийся в чужие территории, был узок, как кинжальный клинок, было мало складов, но достаточно много людей. Тем более что на Севере постоянно происходили какие-то заварушки — кто-то с кем-то схлестывался, гремели взрывы и выстрелы, в конфликт тут же встревали ооновцы, с Запада сразу подтягивались страдающие параноидальной русофобией войска Конфедерации, с Востока к самой границе подкатывались части Восточной Республики. Российские вояки, стоящие вдоль газопровода, начинали стрелять на мышиный писк в кустах, а пограничники дряхлого, как Мао в последние годы жизни, «бацьки Лукашенка» хладнокровно убивали все живое, пытающееся выползти на контрольно-следовую полосу.
В сердце всей это неразберихи, в развалинах бывшего стольного града Киева, тоже кипели нешуточные страсти, но в Киев Сергеев все-таки заходил: и для того, чтобы поживиться, и для того, чтобы посидеть хотя бы полчаса на развалинах их с Плотниковой дома. В этот момент ему казалось, что и Вика с Маринкой приходят к нему, чтобы побыть рядом: так хорошо и спокойно ему становилось. Сергеев и сам не подозревал в себе такого запаса сентиментальности.
Ткань превосходных брюк Али-Бабы Говорова вспорола ножницами — материя трещала, как парашютный шелк. Сергеев, которого почему-то не выгнали из операционной (наверное, потому что был после ванны и переодет во все чистое), увидел рану и мысленно перекрестился. Аллах был благосклонен к раненому — пули не зацепили бедренную артерию просто чудом. Зато другие, более мелкие сосуды они не пожалели. Из раны в голени торчали бело-розовые осколки кости. За свою жизнь, прошлую и настоящую, Сергеев видел немало различных ранений — при взгляде на развороченную ногу Али-Бабы в голову сразу приходила мысль об ампутации. Сергеев столкнулся взглядом с Гринбергом и понял, что милейший Эдуард Аркадиевич думает о том же самом.
— Что это за дрянь в плече? — спросил озабоченно Красавицкий. — Проволока?
— Электрод, — сказал Гринберг. — Заточенный старый электрод.
— Навылет, — Красавицкий цокнул языком. — Ого! У него под курткой плечевая кобура — так прошло через лямку. Кожаную! Вместо арбалетной стрелы пользовали железку, что ли?
Он попытался что-то провернуть — Али-Баба застонал, не открывая глаз, и страшно заскрежетал зубами.
— Аккуратнее, Тимур, — попросил Гринберг. — Он сейчас от боли помрет… Может, наркоз дадим?
— Вот определимся, что делать — и дадим, — огрызнулся Красавицкий. — Или не дадим, не барин… На голени — херовая рана. На бедре тоже. А тут что — не могу понять… Тут у нас, братцы, шашлык на шпажке… О, блин!
Он чуть не упал, покачнувшись. Стрела-электрод осталась у него в руке, а Али-Баба опять исторг стон и задергал здоровой ногой. Струя крови брызнула из плеча араба и прочертила на халате Говоровой алую полосу, обдав по пути и Гринберга.
— Ага, — сказал удовлетворенно Красавицкий. — Вот, значит, как?
Несколькими движениями ножниц Говорова срезала с раненого куртку и свитер с теплой футболкой, обнажив рану, над которой сразу же склонился Тимур.
— Коли его… — приказал он Гринбергу. — Но не очень сильное что-то. Ничего с ним не случится.
— А нога? — спросила Ирина с сомнением в голосе. — Там такое… Как бы ампутировать не пришлось…
— Значит, дайте общий! — рявкнул Тимур. — Если все всё лучше меня знают, то почему никто ни хера не делает?!
Али-Баба со свистом втянул в себя воздух.
Звякнули инструменты.
— Теперь на стол… — сказал негромко Гринберг. — И не ори, Тимурчик, ради бога. Сейчас все сделаем.
— Помоги, — попросила Говорова, обращаясь к Сергееву. — Только аккуратнее.
Али-Баба, несмотря на щуплое сложение, был тяжел, как статуя командора.
— Три-четыре, — скомандовал Красавицкий. — Взяли.
Бесчувственное тело переместилось с каталки на стол.
— Отлично, — Гринберг плеснул на руки спирт и подкатил к изголовью стола стойку с системой. — Вот мы сейчас все и сделаем… Вот мы сейчас все организуем… Вот сейчас мы дадим ему наркозик… Вот сейчас…
— …ты наконец-то замолчишь! — закончил за него Красавицкий. — Ох, блядь, скользко-то как!
— Есть, — сказала Говорова, склонившаяся над раной. — Держу.
— Перекиси и поболе… Тут же насквозь. А это мы сейчас ушьем! От-лич-нень-ко! — продекламировал по слогам Красавицкий. — Эдик?
— Пошла вода по трубам! Только давление — полное говно! Тридцать на семьдесят.
Лампы на потолке и нависшая над столом операционная лампа мигнули несколько раз и залили комнату непривычно ярким светом. Внизу забубнил генератор.
— Пульс? — спросил Тимур.
Какой-то инструмент с лязгом упал в кювету. Сергееву дико захотелось закурить.
— Сорок, — констатировал факт Гринберг. — А вот мы сейчас его поддержим… А вот мы сейчас…
— Тут все, — сказал Красавицкий. — Ира, давай на ноги…
С ногами было гораздо хуже. Особенно с раной на голени.
Красавицкий ругался. Прибежавшая на зычный зов Гринберга косолапая санитарка Лидия Матвеевна принялась готовить гипс для повязки. Потом начал материться Эдик, потом вступила Говорова — ее контральто звучало, как песня, несмотря на лексикон.
Сергеев, о котором все забыли, вышел в коридор и закурил на холодной лестничной клетке. Рядом, бесшумный, как привидение, возник Молчун. Физиономия у него была сонная, совершенно детская и озабоченная.
