– Что это за дрянь в плече? – спросил озабоченно Красавицкий. – Проволока?
– Электрод, – сказал Гринберг. – Заточенный старый электрод.
– Навылет, – Красавицкий цокнул языком. – Ого! У него под курткой плечевая кобура – так прошло через лямку. Кожаную! Вместо арбалетной стрелы пользовали железку, что ли?
Он попытался что-то провернуть – Али-Баба застонал, не открывая глаз, и страшно заскрежетал зубами.
– Аккуратнее, Тимур, – попросил Гринберг. – Он сейчас от боли помрет… Может, наркоз дадим?
– Вот определимся, что делать – и дадим, – огрызнулся Красавицкий. – Или не дадим, не барин… На голени – херовая рана. На бедре тоже. А тут что – не могу понять… Тут у нас, братцы, шашлык на шпажке… О, блин!
Он чуть не упал, покачнувшись. Стрела-электрод осталась у него в руке, а Али-Баба опять исторг стон и задергал здоровой ногой. Струя крови брызнула из плеча араба и прочертила на халате Говоровой алую полосу, обдав по пути и Гринберга.
– Ага, – сказал удовлетворенно Красавицкий. – Вот, значит, как?
Несколькими движениями ножниц Говорова срезала с раненого куртку и свитер с теплой футболкой, обнажив рану, над которой сразу же склонился Тимур.
– Коли его… – приказал он Гринбергу. – Но не очень сильное что-то. Ничего с ним не случится.
– А нога? – спросила Ирина с сомнением в голосе. – Там такое… Как бы ампутировать не пришлось…
– Значит, дайте общий! – рявкнул Тимур. – Если все всё лучше меня знают, то почему никто ни хера не делает?!
Али-Баба со свистом втянул в себя воздух.
Звякнули инструменты.
– Теперь на стол… – сказал негромко Гринберг. – И не ори, Тимурчик, ради бога. Сейчас все сделаем.
– Помоги, – попросила Говорова, обращаясь к Сергееву. – Только аккуратнее.
Али-Баба, несмотря на щуплое сложение, был тяжел, как статуя командора.
– Три-четыре, – скомандовал Красавицкий. – Взяли.
Бесчувственное тело переместилось с каталки на стол.
– Отлично, – Гринберг плеснул на руки спирт и подкатил к изголовью стола стойку с системой. – Вот мы сейчас все и сделаем… Вот мы сейчас все организуем… Вот сейчас мы дадим ему наркозик… Вот сейчас…
– …ты наконец-то замолчишь! – закончил за него Красавицкий. – Ох, блядь, скользко-то как!
– Есть, – сказала Говорова, склонившаяся над раной. – Держу.
– Перекиси и поболе… Тут же насквозь. А это мы сейчас ушьем! От-лич-нень-ко! – продекламировал по слогам Красавицкий. – Эдик?
– Пошла вода по трубам! Только давление – полное говно! Тридцать на семьдесят.
Лампы на потолке и нависшая над столом операционная лампа мигнули несколько раз и залили комнату непривычно ярким светом. Внизу забубнил генератор.
– Пульс? – спросил Тимур.
Какой-то инструмент с лязгом упал в кювету. Сергееву дико захотелось закурить.
– Сорок, – констатировал факт Гринберг. – А вот мы сейчас его поддержим… А вот мы сейчас…
– Тут все, – сказал Красавицкий. – Ира, давай на ноги…
С ногами было гораздо хуже. Особенно с раной на голени.
Красавицкий ругался. Прибежавшая на зычный зов Гринберга косолапая санитарка Лидия Матвеевна принялась готовить гипс для повязки. Потом начал материться Эдик, потом вступила Говорова – ее контральто звучало, как песня, несмотря на лексикон.
Сергеев, о котором все забыли, вышел в коридор и закурил на холодной лестничной клетке. Рядом, бесшумный, как привидение, возник Молчун. Физиономия у него была сонная, совершенно детская и озабоченная.
– Ничего, – сказал Сергеев. – Все будет в порядке. Выкарабкается…
Молчун уселся на верхней ступеньке, плечом к плечу с Михаилом, и тоже закурил.
– Точно, – подтвердил Сергеев, отвечая на невысказанный Молчуном вопрос. – Это тот, к кому мы шли. И мне надо, чтобы он остался в живых. Иначе… Иначе… – Он подумал немного, затянулся густым сизым дымом трофейной сигареты и продолжил: – Иначе ничего пока не будет. Мне даже в Москву ехать незачем. Есть там человек, но… Может быть, конечно, но только весной, если не будет чуда. Очень осторожны были эти ребята. Нет зацепок. Или почти нет.
Молчун показал два пальца.
– Не думаю, – сказал Михаил. – Скорее всего, убиты. Али-Баба сам доковылял до дверей, никого с ним не было. Есть у меня впечатление, что они попали на эту самую Варвару – сбежавшую из Госпиталя девицу с Капища – и ее мальчиков. Помнишь, о которой Говорова с Красавицким рассказывали? Угодили в засаду, скорее всего.
Дверь на лестницу приоткрылась, и на площадку выглянул давнишний охранник, покрутил головой, принюхался к дыму и, показав большой палец – мол, классный табачок, исчез.
Ждать пришлось долго. Почти сорок минут. Потом на площадке появилась Говорова, потрепала Молчуна по макушке и молча села рядом.
– Ну и? – спросил Сергеев.
– Он тебе друг?
– Нет. Считай, что деловой партнер.
– Интересные у тебя партнеры, Сергеев.
– Жизнь у меня интересная, Ириша… Не помер хоть?
Говорова фыркнула.
– Живее всех живых. Завтра беседовать будешь. Он по-русски говорит?
– Говорит, говорит… Если прикидываться будет – не верь! Говорит неплохо, а понимает так просто превосходно.
– Один плюс, – сказала Говорова. – Тебе завтра не надо рано вставать и спешить на твою встречу. Ты же его искал?
Сергеев кивнул.
– Ну так отоспишься теперь. Он раньше часов одиннадцати утра тебе не собеседник. Да и к одиннадцати очухается только чуток. Пошли, я вас в гостевую отведу…
Гостевая была на третьем этаже. Тут тоже было тепло, но не так, как на втором. Сергеев зажигалкой разжег небольшую лампу, стоящую на подоконнике. Обстановка в комнате была что ни на есть спартанская – четыре кровати, тумбочки из крашеного ДСП, табуретки. В углу стояла вешалка – старая деревянная вешалка, она же подставка для зонтиков, словно пришедшая из детства. Точно такая же рогатая уродина с кольцом вокруг центральной стойки стояла в прихожей московской квартиры сергеевского деда – полковника Рысина.
Кровати были аккуратно застелены. На окнах висели белые, больничные занавески.
– Спать, мужики! – приказала Говорова и чмокнула Сергеева в щеку. От нее уже не пахло сном и теплом, как несколько часов назад, когда она встретила их в халате. Запах был совсем другой – боли, крови и антисептиков. – Туалет – в конце коридора. Давайте на боковую! И я пойду. На ногах уже не стою…
Дважды повторять приглашение ни Сергееву, ни Молчуну необходимости не было.
Простыни были восхитительно чистыми. Подушка мягкой, как пух. Одеяло теплым и легким. Сергеев еще успел подумать, как здорово было бы выпить на ночь стакан молока с ложкой меда, но мысль до конца не прокрутил, не успел. И так и уснул с ощущением тепла в гортани и вкусом горячего, с пенкой, молока на губах.
