— Чо там наш паныч, спит? — повернув голову, но не имея возможности разглядеть меня, шепотом спросил он. — Игорь?
— Спит. И ты поспи…
Сделав к нему шаг, левой рукой я зажал ему рот ладонью, запрокидывая голову назад, и чиркнул по открывшемуся горлу лезвием. Он роняет ящик, я коленом толкаю его в спину вперед, к выходу, — инстинктивно хочу избежать крови в доме. Хотя… какая уже разница?
Сам, еще до того, как остальные поймут, влетаю в кладовую. Первого же попавшегося воришку хватаю за воротник, дергаю на себя. В полнейшей тишине ударяю ножом ему в печень. Он вскрикнул — тонко так, будто Румянцева его озвучила, — и отпустил мешок, который доселе упаковывал. Загрохотали золотистые шайбы со шпротами, раскатились по полу. Вытащив нож, с силой отбрасываю тело на сторону. Незадачливый вор еще раз вскрикнул, повалился на коробки с консервами, застонал.
Третий, оцепеневший посреди кладовой с ящиком печенья, смотрел на меня как на привидение. Лицо бледное, челюсти разъехались, губы, как у пойманной рыбы, воздух хватают, глазами вместо фонарика светить может. Не в состоянии выговорить и слова, он какое-то время даже не хлопает веками. Как та коза, что вот-вот должна от страха завалиться на бок и задеревенеть в ужасе.
Должно быть, в одних только семейках, с нацистскими наколками и замызганным кровью лицом, я выгляжу действительно как персонаж из фильма, где сумасшедший убивает решивших переночевать в чужом громадном особняке малолеток.
Я схватил фонарик, посветил им в лицо потерявшего дар речи парня. На вид лет пятнадцать. Школьник еще. Волосы на голове слипшиеся, лицо втянутое, рот отвис, глаза одни на весь экран. Уже зная, что увижу, перевожу луч влево. Так и есть, лежит среди коробок девушка — короткостриженая, скорее в угоду практичности, нежели моды, неухоженная, на губах шоколад размазан, сережек в ухе штук семь. Лет около двадцати. Лежит, сознание потеряла, крови набежало, хоть тряпкой вымачивай.
Всё с ней, списать можно.
— Иди сюда, — вернув луч пацану в лицо, я подманил его залитым кровью ножом.
Невзирая на ступор, заклинивший, казалось, в нем все механизмы, парень все же включился. С излишней бережливостью отложил ящик, будто на неродных ногах приблизился ко мне. Зажмурился. Я подставил острие ножа ему под подбородок, чувствуя, как он весь дрожит и как… о, как я ненавижу это ощущение — по руке мне стекает горячая, липкая кровь.
— Дяд-д…енька мы это… — заикался он страшно. — Пр-р…остите… м-мы… н-н-е…
— Откуда? — спрашиваю, не переставая светить ему в лицо.
— М-м-естные, со Свердловского… Я и-и-и Игорь, о-он наверх пошел, — парень поднял глаза к потолку, и тут до него дошло. Он посмотрел на меня совсем обреченно: — Мы п-просто есть х-хотели… Три дня н-не жравши…
— Эти двое кто?
— Не зн-наю, д-дяденька, клянусь… Их Игорь п-при-вел… Даже з-з-звать как н-не знаю… Только к-клики: Ч-черный и Лиса.
— С кем живешь?
— Я и м-мамка…
— Кто знает, что вы сюда пошли? Как пронюхали за склад?
— Никто! — нервно выпалил парень и, невзирая на слепящий свет, округлил глаза. — Чтоб мне с-сдохнуть на этом месте! Дяденька, к-клянусь, никто не знает… Игорь в соседнем доме с биноклем сидел. 3-за всей улицей следил, в-вас видел, что в-вы мусор к-каждый день закап-пывали. Понял, ч-что у вас есть ч-что взять. Вот мы и зам-мок свернули… Не убивайте, д-дяденька… прошу… мамка сама не протянет, кроме меня, никого больше у нее нет… Пожалуйста, отпустите… Я никому не скажу, честно… Никто не узнает… Только не убивайте, л-лекарства каждый д-день ищу… мать болеет. Отпустите, а?
Ну? И как поступить прикажете? Отпустить? Или грохнуть?
Убить его на поверку ведь несложно: рукой легонько вверх дернул, яремную вену зацепил — и свободен. Не тянешь сопли, не слушаешь эти слезогонные упрашивания. Есть опасения, что совесть чего-то там зубы острить вздумает? А напомнишь ей, как Игорек монтировкой подушку выбивал, глядишь, и попустит. Не оглушить ведь они меня шли, не привязать к кровати и кляпом рот заткнуть. У них был конкретный план: один находит и мочит спящего, трое выносят харч. Без условий. Так с чего вдруг масть оставлять последнего в живых?
Парень, молодой, недальновидный, — и что? Это что-то значит? Жизнь длинная, исправится? А если я в это не верю, то что? Если я не верю, что в наступившем хаосе в принципе возможно исправление человеческого нутра? Это ведь он сейчас запуганный такой, сам себя проклясть готовый за этот визит. Божится, что никогда никому и словом не обмолвится. А послезавтра? Одумается когда на трезвую голову? И пустой желудок командовать начнет? Не спланирует ли он операцию похитрее Игорька? Запасов-то достаточно, за три дня никак не пожру. А жаба, как известно, существо душащее. Так что девять из десяти, что не стоит оставлять завистника в живых.
Втянув ноздрями воздух, я даже покрепче сдавил рукоять, но потом…
Тогда я еще был добрее. Гуманнее. Как убить перепуганного до смерти пацана? Сам же таким когда-то был, нищеброд.
— Пшел вон! — говорю, и от парня в тот же миг не осталось в кладовой и запаха.
Остаток ночи я провел тупо, как станок, выполняя определенные задачи. За ноги выволок из дома Игорька — худощавого, блондинистого, дебелого, навскидку примерно студента-пятикурсника. В нагрудном кармане обнаружил пачку «Примы», зажигалку, связку ключей. Все, кроме сигарет, бросил ему за пазуху. Тело перекинул через борт пикапа «тойота хай-люкс», выведенного мной из предпоследнего бокса.
Девку бросало то в жар, то в холод, ни подняться, ни пошевелиться она не могла. Лежа в коробках, она иногда издавала звук, напоминающий овечье блеяние, иногда тихо звала какого-то Деню, иногда просто стонала. Без медицинского вмешательства она не жилец, а мы прекрасно понимаем, что никакого медицинского вмешательства быть не может.
С ней я не церемонюсь. Черт его знает почему, но жалость во мне даже не промелькивает.
Единственное, что меня коробит, так это то, что я не могу ее дорезать. Не могу просто присесть и вскрыть ей глотку или воткнуть нож в сердце. Принципы не позволяют добивать раненого. Черт бы меня взял, я не мясник!
Взяв с лужайки гипсового гнома, возвращаюсь в кладовую. Ее взгляд не из тех, что отпечатываются на внутренней стороне сетчатки навсегда. Страх, боль, необратимость, просьба. А-а, видели уже. Через пару дней я о ней не вспомню.
Падая, улыбающийся гномик своим широким подножием расплющивает ей голову. Ногами она размазывает лужу, что натекла с-под нее ранее.
Когда я ее волок за ноги, след за ней тянулся ужасный: кровь, мозги, желчь. Но убирать здесь я и не думал. Все, хана уютному дому с большой библиотекой.
