Теперь надо бы объяснить, что представляет собой этот поселок – Полынья. Расположен он где-то посередине между Москвой и Брянском, в достаточно глухом и уединенном месте. Чтобы добраться до него, надо вначале проехать на поезде, затем пересесть на рейсовый автобус, который довезет вас до небольшого уездного городка, и лишь потом своим ходом по проселочной ухабистой дороге протопать километров десять.
Слева будут не слишком высокие, но достаточно крутые скалистые горы, справа – болотистая непроходимая топь. Другого пути нет. Так вы попадете в Полынью, а если пройдете поселок насквозь, то упретесь в широкое озеро, которое как бы замыкает его с третьей стороны. Вот и получается, что та дорога, по которой вы шли, является единственной ниточкой, соединяющей Полынью с внешним миром. Да, забыл сказать, что мобильная связь тут не работала.
Можно, конечно, переплыть озеро (где, кстати, и утонул мой дед) на лодке, но далее идут вообще нехоженые партизанские леса, к тому же еще и сильно заболоченные. Фашистам не пожелаешь здесь очутиться. Да они сюда и не совались. Вот такое не слишком-то веселенькое местечко оставил мне в наследство дедуля. А еще – меня все время не покидало чувство неосознанной тревоги.
Я стоял на пустынной центральной улице поселка и с интересом озирался по сторонам. Мне казалось, что за всеми оконными шторами домов меня самого с подозрением разглядывают притаившиеся там жители. Гадают, наверное, что это за турист в бейсболке и камуфляже хочет смутить их сельский покой? И не следует ли его тотчас же, без лишних разговоров, связать и бросить в болото. Чтобы не шлялись тут всякие…
Но потом Полынья показалась мне не такой уж и богом забытой и подозрительной. Я узнал, что в поселке есть и телефонная связь, и продуктовый магазинчик, в котором можно было купить все, что угодно (продукты туда поставлялись раз в неделю), и своя пекарня. А также кузница, медпункт с единственным доктором и медсестрой, начальная школа с таким же единственным учителем, ведущим все предметы, газетный киоск со старыми журналами, местный милиционер и даже свой, выбранный сельским сходом староста – глава самоуправления. В общем, все как у людей в любой другой российской провинции, только в очень маленьких масштабах.
Жилых домов в Полынье было около пятидесяти, не считая заброшенных построек и сараев, а все население составляло сто сорок – сто шестьдесят человек. Многие из них имели старенькие внедорожники, на которых ездили по надобности в уездный городок N. Да особой надобности-то и не было. Жизнь тут текла лениво и сонно, и нарушать ее патриархальный покой никому из местных жителей не хотелось.
Были тут и свои достопримечательности. Например, водонапорная башня, с которой открывались чудесные виды на окрестности. Это и сердцевидное, отливающее серой сталью озеро, и высоченные строгие сосны и ели, и зеленый ковер болот, и отлогие гранитные скалы. Такой картины в столице не увидишь.
Или взять дворец-особняк с мраморными колоннами некоего «нового русского» нувориша, который соригинальничал и решил обосноваться не на Рублевке, а в Полынье и за полгода выстроил настоящий Тадж-Махал. Или местное уютное кладбище с памятниками и склепами, где прохожий, умеющий размышлять, смог бы прочесть всю двухсотлетнюю историю этого поселка. Туда-то я первым делом и отправился…
По дороге меня поразило одно странное обстоятельство: соседство (или соперничество?) двух, казалось бы, несовместимых храмов. Впрочем, если в отношении первого – а это была ветхая, на треть разрушенная церковь – я могу применить это слово с полной уверенностью, то ко второму – какому-то дикому, эклектичному зданию с уродливым куполом, напоминающему то ли католический костел, то ли обезображенную синагогу, то ли вообще языческое капище, – слово «храм» едва ли подходило.
Зато внешне это диковинное строение было в идеальном порядке. Странно, но возле обоих зданий сновали люди, очевидно, прихожане. Значит, тут шли службы. У меня не было никакого желания, даже из простого любопытства, заглядывать внутрь уродливого монстра, а вот в церквушку я зашел. Помолившись у образа Николая-угодника, я огляделся.
Утреннюю литургию вел средних лет священник с усталым, аскетическим и полным какого-то внутреннего горения лицом. Внимали ему человек десять, в основном женщины. Теплились несколько свечей… Лики святых с грустной тревогой и надеждой глядели на нас. Тихо плыл голос священника, наполняя души словами Священного Писания, и я, стоя под самым куполом, ощущал и умиротворение, и радость от сознания того, что и меня вроде бы не покидает благодать божья…
Однако долго здесь задерживаться я не стал. Я ведь человек невоцерковленный, а так, словно бы «погулять вышел». И еще неизвестно, куда приду. Осторожно и смущенно покинув храм, я направился к видневшемуся впереди кладбищу. Его было бы трудно миновать даже при всем желании.
Я долго бродил среди ухоженных могильных холмиков, читал надписи на плитах, разглядывал памятники, останавливался перед низкими склепами, будто бы примеривая их на свой аршин, пока не наткнулся на свежую могилу деда. Земля тут была еще рыхлой, а трава не успела вырасти.
На металлической табличке рядом с крестом было выгравировано: «Арсений Прохорович Свирнадский, 1943–2013». Но меня поначалу остановила не столько эта надпись, которую я не успел прочесть, сколько странное, отлитое из чугуна и железа надгробие: два скрещенных меча и две руки, держащие их, словно вылезающие из земли. И эти мечи были точь-в-точь как те, которые я обнаружил в подвале под лестницей.
Забегая вперед, скажу, что вечером я вспомню об этой странной аллегории и призадумаюсь: а чьи руки держат эти мечи? Сейчас же я просто остановился, пораженный столь чудным памятником. Кто установил его? Была ли это воля моего деда? Или это «тетушка Краб» постаралась? Я уже мысленно «окрестил» ее своей тетушкой, хотя еще и не был с ней знаком.
Пока же я подобающим образом театрально стоял (не привыкать), скорбно наклонив голову, пытаясь вызвать в памяти образ моего предка (или даже выжать из себя слезу), но в голове и на сердце было отчего-то пусто. Душа моя отчаянно противилась жалости.
Я вспоминал нашу последнюю встречу, года три назад, но лицо деда ускользало, расплывалось в какой-то зыбкой дымке, будто у него и вовсе не было лица, лишь контуры тела. Даже его голос не доносился до моей памяти из прошлого.
– Ну вот я и приехал к тебе, дедушка, встречай! – отчетливо, как учили нас на театральных курсах, произнес я. И тотчас же пожалел о своей глупой выходке. Мне почудилось, что земля действительно зашевелилась, стала потрескивать, вспыхивать искорками, словно там, на глубине трех метров, кто-то пытался скинуть крышку гроба.
