— Да, как всегда. По-моему, он вообще ночует у себя в дежурке. Стой, ты куда?
— К Старику.
— До выяснения обстоятельств мы не имеем права…
— Успокойся. Никуда я не сбегу. Мне и нужен Старик для выяснения всех обстоятельств.
— Вообще-то мы обязаны тебя арестовать, — почесал в затылке Вайс. — Знаешь, доложи старшему дежурному по досмотру. Пускай он решает. А мы не, вправе нарушать кодекс.
— Не вправе так не вправе, — сказал Улье. — Пойду к дежурному.
— До встречи, — махнул рукой Вайс и вместе с двумя другими таможенниками зашагал к досмотровому боту.
Однако предоставленный самому себе Улье и не думал идти через таможенный турникет, а свернул к дверце служебного лифта. Набрав код замка, он вошел в кабинку и мигом вознесся на самый верхний ярус Космопорта, под утыканный радарными рефлекторами купол, в святая святых — диспетчерскую.
Разведчик постоял немного в хорошо знакомом ему овальном зальце, чьи стены почти сплошь состояли из дверей, затем, припадая на больную ногу, подощел к самой заметной — единственной двустворчатой, с крупными буквами Г и Д на ее половинках. Стоило ему коснуться дверного звонка, створки разъехались. Старик никогда не спрашивал, кто там. Просто открывал дверь. К главному диспетчеру не обращаются по пустякам.
Он сидел в просторном кабинете за столом, уставленным видексами, спиной к карте звездного неба, занимавшей всю стену. Терминал компьютера на столике в углу и ряд стульев сбоку дополняли аскетическую обстановку дежурки.
— Малыш, — утвердительно сказал он, когда дверь захлопнулась позади Ульса.
— Он самый.
— Я так и думал, что неопознанный грузач — твой.
— Да, я вернулся. Привез теплую компанию во главе с господином Зет.
— Вот как, — спокойно произнес главный диспетчер. — Неплохо. Ну, присаживайся. Поговорим. Улье пододвинул стул ближе к столу и уселся.
— Что у тебя с ногой?
— Мелочи. Скоро совсем пройдет. Голова тоже в порядке.
— Досталось тебе, я вижу.
— Ты, конечно, не надеялся, что я вернусь? Старик и не думал отводить глаза. И вообще он не был похож на изобличаемого с поличным,
— Да, — ответил он. — Честно говоря, мне было жаль. Ты сам понимаешь, не я тебя послал на грузач. А когда узнал, изменить ничего не мог.
— Ты жалел обо мне или о заведомом провале? Главный диспетчер усмехнулся:
— Неплохой вопрос. Как ни странно, оба исхода меня мало привлекали. И имели равную вероятность. Что поделаешь…
— Трогательно до слез, — заметил Улье. — Ну да ладно. Перейдем к делу.
— Ты, конечно, явился требовать объяснений.
— Само собой.
— Пожалуйста, — главный диспетчер откинулся на спинку кресла. — Что тебя интересует?
— Прежде всего почему восьмая бригада представила липовый отчет?
— Очень просто. Когда мы обнаружили корабль, я взял со всех подписку о молчании. Объявил это делом высочайшей важности и сверхсекретности. Сказал, что лично доложу о нем Лиге.
— Но никому ничего не сказал, а вступил с колонистами в сговор. Вдобавок заменил работающие пискуны на орбитах испорченными, чтобы беспрепятственно нарушать карантин.
— Ты, я вижу, даром времени не терял.
— Меня хорошо обучали, Старик. Продолжим. Затем ты стал готовить группы для захвата горючего. Основную и запасную. В них вошли только колонисты. Так?
— Так.
— Но как тебе удалось завербовать тех, кто перебрасывал колонистов, учил, внедрял? Они-то как согласились?
— Я и не вербовал- их вовсе. Они до сих пор уверены, что участвуют в тайном эксперименте, разработанном Лигой, а я лишь осуществляю руководство. Конечной целью эксперимента якобы являлось воссоединение всего человечества.
— Лихо. Очень лихо, Старик. Но как ты уцелел после арестов в третьем порту?
— Колонисты благоразумно помалкивают. А те, кто считает себя участниками эксперимента, соблюдают секретность. Даже те, кого арестовали в связи со следствием по этому делу. Они полагают, что недоразумение скоро разрешится.
— Но долго это не может, продолжаться, разве нет?
— Я с минуты на минуту ожидал прибытия крейсера. Если бы не ты, Космопорт давно капитулировал бы.
— Понятно. Скажи, а капитан Мэг тоже участвовал в твоем эксперименте?
— Нет. Я не успел его обработать. Пришлось форсировать операцию, когда основная группа провалилась.
— Еще вопрос. Как удавалось внедрять колонистов в судовые роли и проводить их через таможню?
— Нет ничего проще. Я устраивал им путешествие на перекладных, без захода в порты. Сменив два-три корабля, они запутывали след и беспрепятственно шли через турникеты.
— Теперь все ясно. Но ты понимаешь хоть, что ты — убийца? Из-за тебя зарезан Мэг. И чуть не погибла вся ойкумена.
— О Мэге я сожалею. Указания убивать его я не давал. А что касается ойкумены, то, если ее может погубить один-единственный пиратствующий крейсер, туда ей и дорога.
— Что-что-что-о?! — ошарашенно спросил Улье. — Погоди. На что же ты рассчитывал? Ради чего все это?
— Изволь. И на этот вопрос я отвечу. Неужели ты еще не понял, что человечество, насильственно разделенное на две свои противоположности, зашло в тупик? С одной стороны — ангельская и высокоразвитая ойкумена. С другой — колония, смрад и мерзость. Первые грешат против своей же совести, отрекшись от вторых. А те не в силах сами преодолеть собственную натуру и медленно развиваются по пути, чреватому катастрофами и тотальным самоубийством в итоге. Я решил встать над теми и над другими. Взять на себя роль демиурга и дать миру первотолчок. Взболтать Галактику, словно бутыль с микстурой.
— Старик, — ахнул Улье, — да что ты такое говоришь? Это же типичная паранойя.
— Может быть, малыш. Может быть. Поживи с мое.
Ссохшееся, морщинистое, усыпанное старческими веснушками лицо главного диспетчера озарилось улыбкой. Однако слезящиеся глаза смотрели строго и, как показалось разведчику, чуть печально. Улье знал, что Старик явился одним из первых добровольцев, испытавших на себе действие агеронтона. С тех пор прошло почти пять тысяч гал, и еще никто в ойкумене не умер естественной смертью.
— Попробуй понять меня, — заговорил Старик снова, — Я прожил длинную жизнь, гораздо длиннее твоей. И больше проработал в разведке. Я слишком долго служил промежуточным звеном между тем миром и этим. И знаешь, как протекает жизнь такого промежуточного звена? Вначале ты ненавидишь колонистов — до судорог. Потом на смену омерзению приходят понимание и жалость. Эта вторая фаза сменяется третьей, когда душа огрубевает, ты становишься равнодушен к людскому страданию, а заодно и ко всему на свете. Потому что ты навидался всего. Когда хорошенько узнаешь колонию, больше ничто тебя не потрясет. Так-то, малыш.
