В любом случае, сейчас она загнала себя в тупик. Пыталась сделать виноватым во всем меня — видимо, так ей было легче. Но только я себя виноватым не чувствовал. И истерики у меня не было.
— Можешь остаться с истеричкой, можешь идти к Ване. Твой выбор, — с ледяным спокойствием предложил я.
— Ответственность перекладываешь, — задохнулась от злости Яна. — Да пошел ты!
Она развернулась и сделала несколько быстрых шагов. Прочь по тропинке. В другую сторону. От дома Митрофаныча. Из моей жизни.
— Ты сам во всем виноват! — крикнула она, разворачиваясь на ходу.
— Конечно, — кивнул я. И вмазал от души, ниже пояса: — Штаммбергер вернулся.
Яна замерла, осмысляя сказанное.
Я развернулся и пошел к дому. Поверила она мне или решила, что я спятил? А может, подумала, что просто мелочно мщу и придумал это назло…
Неважно. Она оставалась здесь, без меня. Она выбрала сама.
Прав был Митрофаныч, не моя это девка. И мертвый Олег был прав.
В душе росла тоска. Я придавил ее усилием воли, зная, что она все равно вернется. Никуда не денется. Только затаится на время, чтобы потом выбраться и подло пустить яд в сердце в самый неподходящий момент.
Подошел к дому, поднялся на крыльцо, толкнул дверь. Скрипнуло, уютно повеяло теплом, жареным луком и самогоном.
Они все-таки напились. И сдержанный на алкоголь немец, и отстранявшаяся от самогона Звездочка. Про любителя залить за галстук Митрофаныча и говорить не стоило.
Хозяин натрескался до такой степени, что растерял страх и сидел теперь в обнимку со Штаммбергером. Оба покачивались в такт песенке, которую намяукивала на ломаном русском набравшаяся Звезда.
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег, на крутой.
Выходила, песню заводила
Про степного сизого орла,
Про того, которого любила,
Про того, чьи письма берегла.
— Эх! — гаркнул Митрофаныч и подхватил гитару. Но вместо того, чтобы ударить по струнам, забарабанил по нижней деке, и они запели на два голоса.
Ой ты, песня, песенка девичья,
Ты лети за ясным солнцем вслед
И бойцу на дальнем пограничье
От Катюши передай привет.
Митрофаныч со звездой горланили кто в лес, кто по дрова. Хозяин нещадно долбил ладонями по гитаре. Немец текста, видимо, не знал, или петь не умел, что не мешало ему прихлопывать в ладоши.
Пусть он вспомнит девушку простую,
Пусть услышит, как она поет,
Пусть он землю бережет родную,
А любовь Катюша сбережет.[22]
Троица выглядела бесподобно. Признаться, в тот момент я забыл обо всем, даже о Яне.
— Эх! — снова рявкнул Митрофаныч и выдал финальную дробь, такую забористую, что я испугался за гитару.
Инструмент выдержал. Митрофаныч покосил на Звездочку мокрым глазом и спросил:
— Ты откель наши песни знаешь?
Звезда неопределенно взмахнула рукой: мол, я и не так умею.
— Она еще «Калинку-малинку» может, — поделился я знанием репертуара.
— Сережа! — заулыбалась Звезда.
— Мы здесь выпить, — поведал Штаммбергер. — Немношко.
Митрофаныч обошелся без слов, только кивнул, подзывая к столу.
Я подсел к веселой троице, оценивая масштаб посиделок. «Немношко», по мнению Вольфганга, в пересчете на человеческий объем укладывалось, должно быть, литра в два с половиной. Во всяком случае, в огроменной, казавшейся почти бездонной, бутыли осталось сильно меньше половины.
— Хорошо посидели.
— Хорошо сидим, — запинаясь, уточнил Митрофаныч.
Способности хозяина в области русского языка основательно приблизились к способностям иностранцев. Митрофаныч глотал буквы и слоги, дикция его прихрамывала на обе ноги.
— Чем контактики протирать будете? — поддел я.
— У меня еще есть, — отмахнулся хозяин. — Выпьешь?
Я кивнул. Отчего не выпить в хорошей компании, которая хороша настолько, что разговоры на раздражающие меня темы заводить уже не станет. Просто не сможет.
Бутыль тряслась в нетвердой руке хозяина. Самогон расплескивался по столу мутными лужицами.
— А Вольфганг мне все объяснил, — доверительно поделился Митрофаныч. — Пока тебя не было. Правда.
— И ты все понял, — кивнул я, чувствуя, что даже если возьму разгон с места в карьер, то вряд ли догоню нажравшуюся троицу.
— Зря смеешься, Серега. Ты вот смеешься, а я теперь знаешь кто?
— Пьяный мужик, — попробовал угадать я, не особенно надеясь на попадание в нетрезвую логику.
Собственно, я в нее и не попал.
— Не-е-е, — протянул хозяин. — Я теперь Хранитель Знания!
Он сделал страшные глаза и приложился к стакану. Я последовал его примеру. Самогон обжег пищевод, тепло угнездился в желудке, оставив во рту ненапрягающее послевкусие.
Митрофаныч протянул четвертинку луковицы.
— Заешь, — назидательно изрек он. — Надо закусывать! Я теперь все знаю, Серега. И про анабиоз, и про коллайдер, и про червоточины. Серьезно. Угу. И Звезда тоже.
— И я, — кивнула моя тайская спутница.
— Йа-йа, — подтвердил немец. Сухо закашлялся.
— Только она не поняла ничего, — авторитетно пояснил Митрофаныч.
— А ты понял?
Хозяин кивнул.
— И что тебе в том знании?
— В знании — сила!
— Йа-йа, — снова поддакнул Штаммбергер.
— Ну, обменяй его на сигареты и кефир, — предложил я.
— Сигарет поблизости нет ни у кого. А кефир я не пью… Кстати!
Рука хозяина потянулась за бутылью, снова щедро расплескала самогон по стаканам и столу. Выпили.
Тихо потрескивали дрова в печи. Гудел ветер. За окном пошел снег. Он валил мохнатыми крупными хлопьями, засыпал дом и двор, и поселок с тремя названиями.
Снаружи было холодно, а внутри царил скромный уют. Здесь было защищено и тепло. И мир, кажется, сузился до этого крохотного уголка, где пахло луком и самогоном. Приятная недолговечная иллюзия.
Я закрыл глаза.
— А я тебе хату присмотрел, Серега, — задушевно поведал Митрофаныч. — Хозяева анабиоз не пережили, так что она ничейная. Ладная хата. Стены крепкие. Крышу поправим, я помогу. Конечно, внутри похозяйничать придется, но это ерунда.
— Найн, — встрепенулся немец. — Уходить. Москау. Я есть провожател.
Я открыл глаза и вернулся в реальность. Звездочка дремала, уткнувшись лицом в стол. Немец и Митрофаныч смотрели на меня с пьяной выразительностью и молча требовали ответа.
Хозяин не выдержал тишины первым.
