Хатхи покивал задумчиво, а потом вдруг выпалил:
— Я женат, сестра, а то бы за тобой приударил… Да. — Он встряхнул головой и продолжил, сменив тему на совсем неожиданную. — Но стоять вне Системы человек не может. Система — это описание мира, где мы живем. Система — это все, что окружает нас теперь…
Мне показалось, что я ослышалась или рядом с нами стоял кто-то еще. От Хатхи я не ожидала услышать подобное. Он стоял около прожектора. Я ясно видела, как шевелятся его губы. Но что-то неправильное казалось мне в его образе. Как будто изменилась, сдвинулась тонкая граница между честным и нечестным, между реальным и выдуманным. Что же не так? Что? Пойми…
— На определенном этапе развития общества Система способна осознать сама себя, как нечто отдельное, почти божественное по отношению к человеку. Уже сейчас можно видеть, как работают те или иные системы. Пока, может быть, отдельные друг от друга, независимые, но все-таки уже имеющие один общий вектор.
Что же не так? Что? Голос? Нет, я слежу за губами Хатхи, он говорит, и я будто вижу тени от слов, вылетающих из его рта. Неправильные слова. Такие слова не могут выходить из губ простого таксиста из Джайпура. Не сочетается он с ними. А кто сочетается?
— Не стоит думать, что Система — это просто общество, в котором живет тот или иной индивидуум. Хотя косвенно это так. Но все-таки Система — это нечто большее, чем общество. Большее, чем правительство, государственный строй, политика. Большее, чем экономика, чем валютный фонд. Большее, чем человек. Значительней, чем философия, и убедительней, чем религиозная система. Все это лишь составляющие Системы.
Нет, это не тени слов. Меня обманул яркий свет прожектора. Это же…
— Как внутренние органы человека составляют его организм, так все перечисленное создает Систему. И уже сейчас можно видеть, какие функции у тех или иных органов. Кто поддерживает функционирование Системы, кто вовлекает в нее новые составляющие, кто удерживает все это внутри нее. Все это развилось постепенно, от одного к другому, в процессе эволюции. Если смотреть очень внимательно, то можно увидеть реакции, разумные или пока еще нет, но реакции. Так живой организм, вроде амебы, реагирует на раздражители. Но, правда, раздражители не внешние, а внутренние. Потому что все окружающее нас — внутренности этой огромной амебы, которая развивается, приближаясь к своей цели. К осознанию себя! К обожествлению себя!
…пена! У него изо рта летят маленькие кусочки пены! Вдруг, как пелена упала, я увидела, что глаза у Хатхи закатились, зрачки выплясывали бешеный танец где-то под бровями, изредка показываясь наружу, но там, посреди лба… вспухало нечто круглое, светящееся изнутри, распирающее кожу.
А слова все летели и летели, пополам с клочьями пены, из безвольно приоткрытого рта.
— Это не может быть оценено ни положительно, ни отрицательно. Это явление совсем другого разряда, не относящегося к абсолютным категориям хорошего и плохого, черного и белого. Осознание Системы — только вопрос данности. Единственное, что позволяет судить об этом явлении, это позиция субъективного добра и зла. Субъект — это человек, который является низшей ячейкой-составляющей Системы.
— Хатхи… — позвала я. — Хатхи…
— Если человек должен оставаться человеком, — затараторил он в ответ, стараясь сказать по возможности больше, — то не имеет никакого значения тот факт, что Система осознает себя как мощную индивидуальность. Потому, что человек навсегда останется лишь ячейкой, малым зерном. Это его потолок, это его пик, его максимум, его вершина. Субъективно Система для такого человека — добро, положительный фактор теплого аквариума. Но ошибкой было бы… ыыы… ыыы… ыыы… было…ыыы…
Ноги Хатхи подкосились, он начал падать. Из-под его век потекла тонкой струйкой кровь. Я подхватила его, с трудом удерживая грузное тело. Он был очень тяжел, но мне бы удалось удержать его, не взгляни я на стену. Там, на освещенной прожектором металлической стене гаража, медленно таяла многорукая тень.
Мои руки разжались, тело грохнулось на пол. Хатхи треснулся головой о штатив. Прожектор качнулся и медленно, как в дурном сне, упал. Стало темно.
Хатхи был тяжел.
С превеликим трудом мне удалось взвалить его тушу на небольшую зеленую тачку, что стояла возле дверей. Парные колесики жалобно скрипнули и я, как ломовая лошадь, потащила своего водителя к дверям его дома, который, слава всем индийским богам, примыкал к гаражу.
Стучать пришлось недолго, видимо, жена сильно волновалась за своего уехавшего в ночь мужа и не спала. Сначала что-то мелькнуло за высоким окошком на втором этаже, потом зажегся свет на первом, качнулись жалюзи.
Наверное, она увидела своего мужа, лежащего на тачке, признала в этой груде мышц то единственное, что ценнее жизни. Когда распахнулась дверь, меня легко ударило по лицу воздушная ткань наспех замотанного сари и что-то темноволосое, смуглое и стремительно-гибкое кинулось к безмолвно лежащему телу.
Женщина голосила, заламывала руки, но делала это осторожно, мягко, наверное, стараясь не разбудить соседей, не привлекать излишнего внимания. Что было, в общем-то, верно, если учитывать наши ночные приключения.
В этой немолодой, сухой женщине, казалось, таилась большая сила. Вдвоем мы сравнительно легко занесли бесчувственного Хатхи в дом. Не затащили или заволокли, а именно занесли, аккуратно и бережно. Один раз я стукнула его рукой о косяк, была облита гневным взглядом черных глаз и оставшийся путь относилась к чужому мужу с особым вниманием.
Потом мы поливали Хатхи холодной водой в ванне, подносили к носу какую-то исключительно вонючую жидкость, хлопали по щекам. Я порывалась вызвать врача, но женщина остановила меня. Мокрый и продрогший водитель, наконец, забулькал, закашлялся и открыл глаза.
До гостиницы я добралась уже к утру, когда полусонный портье пытался заварить себе кофе, рассыпая его по столу. Видимо, спросонок он не слышал моих шагов и вздрогнул, выплеснув воду из кружки, когда раздался сигнал прибывшего в холл лифта. Я махнула ему рукой и подмигнула, оставив в легкой растерянности.
Аиша спала. Я некоторое время полюбовалась изгибами ее тела и пошла в душ.
— Что желает госпожа? — спросила Аиша, когда я вышла из ванной.
Она успела собрать постели, одеться и прибрать в комнате. Шустрая девочка, нечего сказать. Ее влажные глазки преданно смотрели на меня, бередя что-то темное в душе.
— Завтракать, — ответила я, стараясь поймать за скользкий хвост то темное, что шевельнулось внутри. — Завтракать…
Аиша исчезла, а я села в кресло, осторожно нащупывая дорогу, по которой едва не пошло мое сознание. Что-то было не так. Плохо. Неправильно. Что?
