— Кто — она?
Полубой присел на край ванны и вытянул ноги.
— Кто она, я не знаю, но она предложила помощь в поисках Агламбы Керрора.
Он подробно рассказал Сандерсу о своей встрече и в заключение показал перстень. Сандерс рассмотрел его, подбросил на ладони, словно взвешивая.
— Перстень настоящий?
— Да. Подделка фамильных драгоценностей царской династии карается очень сурово. На моей памяти по просьбе нашей полиции Содружество Американской Конституции выдало нам одного ювелира, пытавшегося сбыть подобные подделки. Не помните этот случай?
— Нет, — покачал головой Сандерс, — но я не интересуюсь мелочевкой…
— Это не мелочевка, — Полубой повысил голос, — если вы, там, в своем…
— Ладно, ладно, согласен, не мелочевка. А вы не подумали, что эта женщина может работать на Керрора? Ведь он мог дать ей перстень, чтобы заманить нас в ловушку. Она ведь сумела подбросить вам МЗУ.
— Что такое МЗУ? — спросил Полубой.
— Молекулярный звуковой усилитель. Своего рода биологически созданное подслушивающее устройство. Очень сложная технология. На нашем жаргоне мы их называем «чешуя». Он напоминает рыбью чешуйку, клеится к любой поверхности и практически не обнаруживается электронными средствами. Мне просто повезло — когда вы вошли в комнату, комбинированный анализатор засек, что на вас что-то лишнее. Он срабатывает на тысячные доли грамма. Ну и второй раз он сработал, когда МЗУ передал запись нашего разговора. Он записывает речь, сжимает информацию и выстреливает ее в миллисекунду, а может и быстрее. Неужели вы не слышали о таких приборах?
— Я не шпион, Сандерс, — скривился Полубой, — вот заложить парочку сосредоточенных зарядов и рвануть линейный крейсер в своем собственном порту — это ко мне. Ну а если бы на моей одежде приехал муравей?
— Мы бы нашли его. Ладно, хорошо, что хорошо кончается. Так что вы думаете об этой подруге?
— Я думаю, надо будет пойти на встречу. Мы будем готовы, ведь так?
— Она может прийти не одна, — предостерег мичмана Сандерс.
— Ну и что? — спросил Полубой, и в глазах его было столько недоумения, что Сандерс понял, сколько бы подручных Керрора ни пришло за ними, обратно они не вернутся.
— Нет, ничего, — сказал он, мечтая, чтобы и у него было бы столько же уверенности в успехе.
В центре зала для приемов царил полумрак, горели только свечи, освещая стойку бара. Весь свет был сосредоточен на стенах: бра, направленные светильники и опять таки свечи освещали картины. Видимо, в размещении экспозиции принял участие сам художник, чьи работы были сегодня выставлены — сам подбирал освещение и размещал собственные шедевры.
Ян Уолш, в смокинге, встречал гостей у входа в зал. При виде Сандерса и Полубоя широкая профессиональная улыбка осветила его лицо.
— А вот и наши ученые друзья! — воскликнул он. — Проходите, господа. Вам, как представителям творческой профессии, искусство должно быть особенно близко.
Полубой мрачно огляделся. Если при виде его фигуры, упакованной в дорогой костюм, взятый напрокат, кто-нибудь подумал бы, что ему близко искусство, Сандерс был бы весьма удивлен.
— Я бы выпил пива, — сказал мичман.
— Напитки в баре, прошу, господа. — Уолш жестом отправил их в глубину зала и устремился к следующим гостям.
— Может, отозвать его и спросить напрямик, как дела? — предложил Полубой.
— Это будет невежливо по отношению к приглашенным и привлечет к нам ненужное внимание, — остановил его Сандерс. — Походите по залу, посмотрите картины. Весьма необычная манера исполнения.
Он остановился возле полотна, на котором из клубка голых человеческих тел торчали в разные стороны руки и ноги. Руки были нежно-голубые, ноги — ядовито красные. «Любовь в невесомости», — прочитал Сандерс и попытался сосчитать конечности, чтобы понять, сколько народу участвовало в акте любви. Рук и ног было неравное количество, кроме того, ноги имелись в нечетном числе. Решив, что в групповухе участвуют инвалиды, Сандерс направился к бару, возле которого Полубой уже приканчивал первую кружку пива.
Публика фланировала по залу, то скрываясь в темноте, то проявляясь на свету, возле полотен. Наиболее серьезные ценители склоняли головы, отступали на шаг, вновь приближались к картинам, выбирая наиболее удачный ракурс. Сам живописец сновал от группы к группе, явно напрашиваясь на комплименты. У него был удручающе низкий лоб, глубоко посаженные маленькие глазки и взбитые в высокий хохол волосы, флюоресцирующие в темноте. «Если он неожиданно возникнет из темноты возле Полубоя со своей светящейся прической, ему может не поздоровиться, — подумал Сандерс, — получит кружкой по башке, и еще повезет, если мичман этим ограничится».
— Профессор, — произнес рядом томный голос, — а я уж отчаялась вас дождаться.
— Добрый вечер, Флоранс, — Сандерс учтиво склонил голову, — вы обворожительны.
Теперь, когда он получил карт-бланш от посла на соблазнение мисс Вердье, ему почему-то совсем не хотелось обольщать ее. Правду говорят: интерес вызывает лишь то, что достается долгим и упорным трудом. Мисс Вердье была в балахонистой накидке, которая, прилегая к телу, делалась почти прозрачной. Она щелкнула пальцами в направлении бармена.
— Жорж, повторите, будьте любезны. И профессору Сандерсу то же самое.
— Я, собственно, начал с коньяка… — заикнулся, было, Дик.
— Как и в прошлый раз. Не пейте эту дрянь, там дубильные вещества. Вот напиток для настоящих мужчин. — Флоранс подняла бокал с уже известным Сандерсу напитком.
— Только не увлекайся, Дик, — проворчал Полубой, — нам еще надо обговорить с послом условия работы.
— Я прослежу, чтобы все было в норме, — заверила его Флоранс, — ваше здоровье.
Сандерс, внутренне содрогаясь, припал к бокалу. Черт его знает, откажешь — устроит скандал. Кажется, Флоранс прибыла на прием одной из первых и коротала время в ожидании Сандерса, употребляя любимый коктейль.
Глаза у нее, что ни говори, прекрасные, но манеры… Сандерс вспомнил Веру (он вообще постепенно вспомнил почти все подробности того чудесного вечера и ночи). Полунамеки, быстрые взгляды. Ничего не говоря, даже не обещая, она сразу дала ему понять, что он заинтересовал ее так же, как и она его. Небрежные легкие движения и вся она была будто не от мира сего. Игра, конечно, но какая увлекательная.
Карен, хоть и действовала прямолинейно, почти грубо, была леди до кончиков ногтей. В речи, даже вульгарной, на грани грубости, чувствовался стиль, утонченность, которую не заменит ни жеманство, ни напускное высокомерие.
