Менять время суток или порядок высадки фаланг Бессонов не желал категорически. И Жуков, в чью группировку входила 18-я тяжелая фаланга, решительно его в этом поддерживал.
Лучше уж поменять день.
— Скажите лучше, что вы вообще не хотите высаживаться! — огрызался на землян Тауберт, которому не терпелось наконец начать вторжение. Но Бессонов совершенно спокойно подтверждал:
— Не хотим. Но высадимся — в ночь на второе мая. Или на третье, если со вторым будут какие-то проблемы.
— Никакого третьего! — чуть не завопил обычно спокойный Тауберт. — Если второго утром весь легион не будет на Целине, можете попрощаться с головой.
Бессонов пожал плечами и отошел, ухмыляясь в усы. Оттянуть высадку на сутки он все-таки сумел.
В последние дни в штабе легиона все как-то сами собой перешли на целинский календарь. так было удобнее, хотя никто, конечно, не забывал о сотом дне, который надвигался неумолимо.
В целинском календаре было 369 планетарных дней, каждый из которых на полчаса короче земных суток. Между тем, корабельные сутки были равны земным, а корабельный год состоял из 364 дней.
Переход на другое исчисление времени добавил неразберихи, которой и так было предостаточно. Однако с этим приходилось мириться. Воевать-то ведь придется на планете, а значит, надо приноравливаться к ее световому и сезонному режиму.
Фактический переход на новое время был юридически оформлен приказом по легиону, где день Д+81 приравнивался к 1 мая 812 года Целины (или 666 года Майской революции) с точностью до часа по Центарскому времени.
А через несколько часов после этого приказа по кораблям легиона было распространено информационное сообщение, которого ждали уже давно.
Теперь уже не только до старших штабных офицеров, но и до каждого легионера довели ориентировочное время начала вторжения — ноль часов 2 мая по Центарскому времени.
В этот момент начнется восточная операция. Западная — на несколько часов позже.
Если, конечно, новые привходящие обстоятельства опять не сорвут все сроки.
Состояние прострации, которое охватило Лану Казарину после смерти матери и первой оплеухи от следователя, не оставляло ее и дальше. Две встречи с отцом, сначала избитым в мясо, а потом и чокнувшимся от ударов по голове, только усугубили это состояние.
Теснота в камере, бесконечный плач, причитания, истерики и обмороки соседок, недоедание, один унитаз на всех и собственный смертный приговор тоже не способствовали душевному здоровью.
А теперь еще каждый день вечером и ночью из камеры уводили смертниц на расстрел. Никто уже не делал оптимистических предположений, будто их переводят в другую камеру, и разговоры об отправке на химзавод тоже поутихли.
Все знали — смертниц действительно расстреливают, и происходит это прямо здесь же, рядом с площадью Чайкина и его гробницей, самым священным местом для всех честных целинцев.
Правда, в камере от этого просторнее не становилось. Место высвобождалось только до утра, а после завтрака в камеру заталкивали новых людей с воли. И очередная партия принесла с собой слух, что массовые аресты связаны с покушением на генерального комиссара Органов Пала Страхау. Будто бы какой-то злобный террорист кинулся на него с ножом.
Рассказчицу, однако, тут же поправили. Дескать, не террорист, а террористка и не на Страхау, а на кого-то рангом пониже, и вообще это было не в Центаре, а в Чайкине.
А надо заметить, состояние прострации и оглушенности странным образом породило у Ланы Казариной необыкновенную ясность мысли. И ей ничего не стоило собрать воедино все эти сплетни и поправки к ним и узнать в них искаженный рассказ о ее собственном преступлении.
Ведь это как раз она кинулась с ножом на сотрудника Органов рангом пониже Пала Страхау, но все-таки не рядового. И было это действительно в Чайкине. И массовые аресты действительно начались буквально на следующий день.
Поразмыслив о причинах и следствиях, Лана чуть было не отправилась по стопам отца. Раз она подвела под расстрел такую кучу народа, то единственным искуплением за эту вину может быть только немедленная смерть. И Лана стала искать, чем бы ей самоубиться, но ничего подходящего не найдя, благоразумно решила — зачем мучиться, если так и так расстреляют.
Теперь она ждала вызова из камеры с вещами уже не со страхом, а с надеждой. Наконец-то закончатся все эти мучения, к которым добавились угрызения совести и крамольные мысли, само существование которых — уже тягчайшая государственная измена.
Дочь генерала Казарина не зря всегда была отличницей и выделялась острым умом и сообразительностью. А теперь еще и это неожиданное просветление в мозгу. Просветление, которое лучше, чем любые слова отца, помогло ей делать один простой вывод.
Всемогущий вождь не может не знать, что творится у него в Органах. Если он действительно не знает — значит, он не всемогущ и не всеведущ. А если он не всемогущ, значит, то, что о нем говорят и пишут — вранье. И тогда не исключено, что отец прав, и Бранивой на самом деле главный предатель и враг своей страны.
Если он не знает, что творят его подчиненные — тогда он недостоин звания вождя. А если знает и не пресекает — значит, он сам убийца и подстрекатель убийц.
Лана приходила в ужас от этих мыслей, но как она ни поворачивала логическую цепочку — вывод получался тот же самый.
Лана всегда свято верила печатному слову, верила, что газеты никогда не врут, а представители власти — самые честные люди на свете. Но вся эта вера рухнула после ареста отца, и следовательские оплеухи развалили последние обломки.
Газеты писали о том, что целинские Органы — самые гуманные и справедливые во Вселенной, а здесь, в окружном управлении, в двух шагах от гробницы Василия Чайкина, подследственных били смертным боем и расстреливали без всякой вины.
Единожды солгав — кто тебе поверит…
И когда Лана поняла, что газеты могут врать, а честь власть имущих — понятие сугубо условное, сделать следующий шаг было совсем просто.
Только один вождь даже и теперь не вызывал у Ланы никаких сомнений. Это был Василий Чайкин — отец Майской революции и величайший гений всех времен. Но он жил слишком давно, и за прошедшие века неправедные правители могли исказить его идеи до неузнаваемости.
И действительно, в Большом Цитатнике — единственном труде Чайкина, доступном широким массам целинского народа — ни слова не говорилось о массовых расстрелах детей.
Более того, о расстрелах взрослых эта священная книга тоже умалчивала.
— Ой, мамочка! — крикнула девчонка одновременно с выстрелом и даже не упала, а оползла по стене и замерла в такой позе, словно присела на корточки в углу.
