Еще не соображая, что может в ней находиться, я открыл стрельбу. Лишь третья пуля достигла цели. Брызнули осколки, на месте бутылки образовался желтый шар огня. Воспламенившийся «молотов-коктейль» плеснулся на транспортер, на снег, на Анатолия Анатольевича. Куратору досталась лишь небольшая часть горючей жидкости, но его одежда, волосы и инстинктивно вскинутые к лицу руки мигом загорелись. Он упал на снег и начал кататься, завывая от боли.
Онзан между тем поджигал запал следующей бутылки. Я перевел огонь на него. Первая пуля бросила его на колени, но не заставила выпустить ни бутылки, ни тлеющего запала. Вторая – убила наповал. Страшная огненная граната оказалась погребенной под его телом. Через секунду бутылка разорвалась, скрыв труп огнеметчика в ревущем пламени.
К счастью для батал-куратора, Петруха находился поблизости, не растерялся и быстро залил Анатолия Анатольевича пеной из огнетушителя. Транспортер, снабженный системами пожаротушения, погасил себя сам.
Барахтаясь в глубоком снегу, я бросился на помощь. Петруха садил в Анатолия Анатольевича инъекции прямо очередями. Главное, чтобы раненый не умер от болевого шока; с последствиями передозировки, буде появятся, врачи разберутся.
Куратор был без сознания, воняло сгоревшими горюче-смазочными материалами и паленым волосом. И еще горелым мясом.
– Что делать? – спросил я.
– Помоги внести. Да осторожней ты, ради бога! – заорал он, когда я запутался ногой в опаленных останках спальника и едва не упал.
Собрались остальные, матерились страшными голосами и проклинали рачью подлость.
– Быстро в машину! – скомандовал Генрик.
На том и закончилось мое первое боевое задание.
В активе: два врага убито. В пассиве: два товарища ранено. На моих глазах. При желании можно винить в этом себя. Не успел, не сумел, и так далее. Напялить вретище (или рубище?), обмотаться цепями, колючей проволокой и ползти на карачках в Иерусалим, замаливать. Но я не стану. Какой смысл? Ничего уже не изменить.
Я невидяще смотрел сквозь обожженного куратора, которого Наум густо обмазывал пузырящимся эпитель-гелем, и в голове крутилась мыслишка: «Не меня, слава богу, не меня!» Крепенькая такая мыслишка, цепкая. И шла она из самой моей глубокой глубины, из самого естества. Хотел я ее к ногтю, да не тут-то было – ерзала, подлая, не давалась. Кривлялась: «Где тебе? Ловишь, а ведь поймать-то и не желаешь. Хочешь знать, почему? Скажу, раз мужества не находишь признаться. Помнишь, как Эпиктет на человека ругался? Душонка, обремененная трупом. Только того не учел мудрец, что не трупом обременена душонка человечья – телом. Труп, он же куда стремится? К земле поближе; к корешкам, к червячкам. К смерти. А тело? Живое, сочное, кровушка горячая бурлит. Упирается ручками да ножками – как Лутынюшка из сказки. И никак его в печку, в могилку, то есть, не засунешь. Не желает оно тлеть. Не желает, и все тут! Есть оно желает, пить, оправлять половые потребности. Владычествовать, по возможности. Вот и получается, что тело наше очень даже продуктивно может с душонкой бороться. И побеждать. “Не меня, и зашибись!” Противно? Это, братец, только видимость одна, что противно. Томление духа. Мираж, если угодно. А реальность – вот она. Жестокая, материалистическая; плотская. Торжествует: жив! Подождут черви… И нету человека, который бы в такой слабости замечен не был. Сын божий, и тот возопил, дескать, чаша сия да минует. А ты кто?»
Я крякнул. Тело, значит? Торжество материи? А ну-ка…
«Рэндол» в два счета оказался наизготовку. Р-раз! Поперек левого запястья легла алая полоса, вспухла, растеклась тонкими струйками. Кровь капнула на пол. Я смотрел на нее и улыбался. Голос плоти захлебнулся испуганным визгом: «Идиот!» – и пропал. Распластанная кожа поползла, как затяжка на капроновых женских чулках. Кровь ударила фонтаном.
Я вздрогнул, открыл глаза и посмотрел на руки. Руки были все еще в перчатках – целые и здоровые. Нож покойно лежал в кобуре. Я перевел дыхание и повертел головой.
Паша Мелкий, вытянув губы трубочкой, устремил ироничный взгляд на Генрика. Тот стучал себе кулаком то по ляжкам, то по голове, и самозабвенно вполголоса ругался. Наум, сидя на полу, осторожно поддерживал голову Анатолия Анатольевича, похожую на огромный клубок пены. Бородач меланхолично протирал тесак. Сан и Дан, кажется, дремали.
Навстречу транспортеру несся зеленый пузырь базы.
Угрюмо здесь, в сырых подземных кельях;
Но весело тревожить сон темниц,
Перекликаться с эхом в подземельях
И видеть небо из бойниц!
Иван Бунин
По возвращении они первым делом сдали опаленного войной куратора с рук на руки Веронике. Вероника была серьезна и деловита. В сторону Филиппа она даже не посмотрела.
Филипп ни черта не понимал. То есть, он отлично понимал, что сейчас Веронике не до него. Но неприязнь (и чуть ли не ненависть) началась на другой же день после их первой, великолепной ночи любви. Обвинения Вероники в вероломном использовании Филиппом возбуждающих веществ, подтолкнувших ее к той ночи, были, мягко говоря, странны. Потому что: первое. Как на самого Филиппа, так и на Генрика заросли (джунгли, ядрена! – а не полуувядший тощенький букетик) «лабазника» не оказали ни малейшего действия. Возражением первому пункту могут служить факты различия в физиологии между мужчиной и женщиной вообще. А также между мужчиной земным и женщиной наполовинуиной – в частности.
Предположим, что такие факты имеются.
Тогда гораздо более значительным выглядит пункт второй. В момент обострения у Вероники полового инстинкта возле нее присутствовало два человека! Не один-единственный похотливый самец Филипп, а – два. Включая кристально честного рыцаря Боба. Кого выбрала одурманенная парами «фито-экстази» жертва смазливого развратника? Увы, именно его – развратника, чтоб ему пусто было. А почему? Не потому ли, что питала к нему более глубокие чувства, нежели к благородному сердцем и (допустим) помыслами рыцарю и джентльмену? Очень даже может быть. В чем тогда дело? «Покровы сорваны, да здравствует любовь!» – не так ли? Ан, нет, не так.
Хоть смейся (и ты – пошляк!), хоть плачь (и ты – лицемер!).
Грустно. «…И капли грустного дождя струиться будут по стеклу – моя любовь беззвучно плачет, уходя…»
Затем, восемь дней подряд они тренировались, тренировались, тренировались.
Сиеста была отменена.
Вольница была отменена.
Казарма – столовая – полигон. О завороте кишок никто уже не вспоминал. Беги, ползи, стреляй! Две капсулы сомы, фляга воды, полкило концентратов. И снова: беги, ползи, стреляй! Плыви. «Взво-од! Броня!! Взво-од! Земля!! Бегом, мать вашу! Живее! Еще живее! Еще!!!»
