А город вокруг готовился к празднику. Всё больше и больше встречалось людей — нарядно одетых, поодиночке, парами, компаниями. То тут, то там слышалась музыка и обрывки речей и лозунгов из репродукторов. В небе — высоко, от этого медленно — плыл дирижабль, раскрашенный в чёрно-жёлто-белую гамму, оставлявший позади двойной «хвост» тех же цветов. По шоссе прошёл плотно сбитый квадрат дроздовцев — в угрюмой чёрной форме, в ярких беретах, над плечами сверкали штыки, впереди тяжело качалось зачехлённое знамя. Люди останавливались, махали руками, многие отдавали честь. Дроздовцы вдруг грянули — под сухую дробь палочек в белых перчатках трёх мальчишек-барабанщиков, шедших перед знаменем:
— Черным строем маршируя, Вновь дроздовцы в бой идут — Защитить страну родную От предателей-иуд.
От Кремля до Магадана, От Камчатки до Днепра — Всем, кто набивал карманы, Отвечать пришла пора.
Вновь дроздовские отряды Сотрясают маршем твердь. Будет нам одна отрада — Всех врагов России смерть!
Мы идем — нам Солнце внемлет, Русь святая — Божий дом. Мы очистим наши земли, Разоренные врагом…[6]
Ушла песня — вместе со строем. Мимо стоящих Ларионовых и Верещагиных прошёл молодой мужчина — на глазах слёзы, голова высоко поднята, левая рука — в чёрной перчатке…
— Да… — вздохнул Верещагин. — А где сейчас Кологривов?
— Погиб Кологривов, — тихо ответил Ларионов. — Он после челюстно-лицевого вернулся в полк… добился, хотя говорить почти не мог. В Клайпеде его снайперша убила. Вот так…
* * *
На парапете сидел молодой парень с гитарой; вокруг стояли ещё с десяток парней и девчонок — и в гражданском, и в кадетской форме.
Верещагин и Ларионов шли одни. Остальные рассосались — сперва исчезли Юрка со Светкой, потом — старшие мальчишки, объявившие, что пойдут на стадион и вернутся только на парад и концерт, потом — женщины с младшими, вообще никак не мотивировавшие своё исчезновение. Впрочем, бывшие офицеры и не были особо против.
— Пашка, спой про графа, — попросила рыжая девчонка в форме пионервожатой. Парень с гитарой, кивнув, перебрал струны, ударил по ним…
— Все начиналось просто:
Граф опустил ладони на карту —
Реками стали вены,
Впали вены в моря,
В кузнице пахло небом,
Искорки бились в кожаный фартук,
Ехал Пятьсот Веселый
Поперек сентября…
Девочка, зря ты плачешь — здесь, в сентябре, без этого сыро,
Там, куда Граф твой едет, вовсе уж ни к чему.
Счастье из мыльных опер — жалкий эрзац для третьего мира,
Только Пятьсот Веселый нынче нужен ему…
Слушали молча, покачивая головами. А парень пел. Глядя в небо и чему-то улыбаясь:
— Ветер метет перроны, поезд отходит через минуту,
Точно по расписанью — х… ли ж им, поездам.
В грустный мотив разлуки что-то еще вплетается, будто
Пуля в аккордеоне катится по ладам.
И вот ты одна под крышей, свечи сгорели, сердце разбито,
Что-то уж больно долго Граф тебе не звонит.
Только Пятьсот Веселый, шаткий от контрабандного спирта,
Знает к нему дорогу — этим и знаменит.
На рубеже столетий всё в ожидании, чет или нечет,
И Граф твой не хуже прочих знает, как грань тонка,
Что-то ему обломно — водка не в кайф, и бабы не лечат -
Мечется волком в клетке, ждет твоего звонка.
Верь в то, что всё, как надо, нынче судьба к нему благосклонна,
Нынче портянки в клетку, устрицы на обед,
Под акварельным небом, сидя на палубе бателона,
Пьет золотое пиво, думает о тебе.
Девочка, ждать готовься — вряд ли разлука кончится скоро,
Вряд ли отпустит Графа певчий гравий дорог,
Ты открываешь карту, и вслед за беспечной птичкой курсора
Шаткий Пятьсот Веселый движется поперек.
Ты не кляни разлуку — мир без разлуки неинтересен,
Брось отмечать недели, вытри слезы и жди,
Верь в то, что ваша встреча — сказка всех сказок, песня всех песен,
Новый мотив разлуки — все еще впереди.
Хоп![7]
— Бессонов, Пашка! — окликнул Верещагин. Гитарист опустил голову и улыбнулся, соскакивая с парапета:
— Олег Николаевич, вы тоже приехали, здравствуйте!
— Здравствуй, Пашка, — кивнул Верещагин. — Здравствуй.
* * *
— А где другой Пашка? — Ларионов снова закурил, опираясь спиной на ограждение.
— А, вестовой мой… — Верещагин улыбнулся. — А ты хочешь верь, хочешь нет — он занялся политикой. В армии служить не стал, а добился того, что его выбрали городским головой. В девятнадцать лет!
— Иди ты! — вырвалось у Ларионова по-мальчишески. — У вас в Кирсанове?!
— Я и говорю. Как метлой город вымел. Чисто. Тихо. Порядок. И на службу пешком ходит, а своё законное авто детскому саду отдал.
По набережной всё чаще и чаще двигались колонны — пионеры, кадеты, военные, просто люди под флагами, с портретами и лозунгами. Слышался непрерывный шум, почти перекрывавший репродукторы.
— Вообще-то нам повезло, — задумчиво сказал Верещагин.
— В чём? — поинтересовался Ларионов, глядя, как к берегу интенсивно гребёт стая уток.
— В том, что всё так сложилось, — бывший офицер оперся спиной о парапет. — Смотри сам: до сих пор весь мир кипит.
— Это да, — согласился Ларионов.
Это было правдой. В расколовшихся на два десятка кусков США шла бесконечная гражданская война между дюжиной негосударственных организаций (судя по всему, через пять-шесть лет победа должна была достаться Гражданской Гвардии и Бьюкенену; в перспективе они могли даже восстановить целостность страны. Но эти люди явно не испытывали желания вмешиваться в дела других стран, заранее объявив, что США станут заниматься внутренним развитием, как завещали предки…) Ещё недавно могучий Китай рассыпался на глазах, потеряв за последний год три четверти населения в основном от забушевавших внезапно эпидемий. Индо-иранский и пакистано-саудовский альянсы, поддержанные расколовшимся от Японии до Алжира мусульманско-восточным миром, нанеся друг по другу около сорока ядерных ударов, сейчас занимались классическим самоистреблением при помощи холодного оружия и старых «Калашниковых». Африка южнее Чада, окончательно охваченная дичайшим трайбализмом, вымирала от многочисленных пандемий, людоедства и непрекращающихся племенных войн (исключением была, пожалуй, ЮАР, где буры, деловито и беспощадно перебив практически всё «чёрное и цветное» население, выставили на границах прочные кордоны.) Относительно спокойно дела обстояли в Южной Америке, но правившие там «угоисты» к России относили традиционно дружелюбно, да и были прочно заняты обустройством своего континента (и внутренними разборками — тоже…). Остатки беженцев из Израиля тыкались то туда, то сюда, но, судя по всему, никому нужны не были и в данный момент кочевали чудовищным табором где-то по Мавритании… Ну а хитрая «старушка» Европа, почти не пострадавшая от войны, как в «старые добрые времена», полностью зависела от русских нефти и газа и вообще не считала, что за последние годы произошло что-то страшное. Скорее наоборот — лидеры пришедших в большинстве европейских стран к власти партий и организаций, объединённых под общим условным названием «Национальный Фронт», в немалой степени были России благодарны за избавление от американского прессинга и возможность выселить из своих чистеньких стран-домов сильно, надо сказать, пакостившее там «заезже-натурализованное» население. Благодарность была настолько большой, что Европа ни словом не заикнулась о протесте в связи с восстановлением СССР — Союза Социалистических Славянских Республик, включившего в себя не только территорию СССР-91, но и Югославию с Болгарией и Словакией. Недовольны были разве что успевшие вкусить НАТОвских прелестей «восточные западники», потерявшие в войне огромное количество людей и средств и почти на этом разорившиеся — Польша, Венгрия, Чехия, Румыния… Впрочем, их мнение, как обычно, никого не интересовало в принципе.
