Впрочем, Иван быстро выбросил сомнения из головы и решил положится на импровизацию, которая никогда его не подводила.
Покрутив головой, Ваня скомандовал:
— Передохнем.
Петруха кивнул, отошел в сторонку и присел на пенек.
— Оставишь в живых? Я все покажу и помогу! — истово и убежденно зашептал Никифор, привалившись спиной к кривой сосенке. — Помогу, ей богу! Вот те крест! Есть подходец к лагерю, есть! Проведу, ни одна сука не шелохнется. Тепленькими возьмешь…
— А если оставлю? Что дальше будешь делать? — машинально поинтересовался Ваня.
— Что дальше? — Никифор на мгновение задумался. — Что дальше… с немцами мне не по пути… хватит, наслужился… с нашими… тоже. Шлепнут они меня. Без разговора шлепнут. Знаешь, что… в лесу останусь! Ничего, проживу. Я лесовик сызмальства. А потом… потом, посмотрим. Ну как? Да не смотри на меня так! Не сука я, не сука! Я никого не предавал! Ты же ничего не знаешь…
Никифор зло скрипнул зубами и отвернулся.
— Говори… — неохотно буркнул Ваня. Выслушивать откровения предателя ему не хотелось, но он уже давно привык не пренебрегать информацией, позволяющей понять людей, их мотивы и поступки. В том числе из-за того, что сам еще окончательно не определился со своими убеждениями. Верней со своей мотивацией.
Никифор помолчал и нехотя начал рассказывать.
— Жили мы хорошо… все было, батя даже матушке швейную машинку спроворил. Но горбатились… с рассвета до ночи… я-то еще мальцом был, одиннадцать лет, а сестричка вообще… батя никому спуску не давал и сам жилы рвал… все мечтал, что детей в люди выведет…
Когда колхозы стали организовывать, сам отвел две телушки и бычка, мол, помощь вам, но сам в колхоз не пошел… — Лицо у Никифора страшно исказилось, и он прошипел: — Так мало этим сукам оказалось! Голытьба! Думаешь кто колхозом руководил? Самые ледащие, самая пьянь и бездельники! Батя говорил, кто захочет — жить будет! Работай и господь не оставит! А эти… пришли раскулачивать. Все забрали! Скотину, птицу, швейную машинку, одежонку, все! Конуру собаки и пяльцы матери и те сволокли. Дома шаром покати! Батя и кинулся с вилами… порешили его, в общем. А мы…
Никифор махнул рукой и замолчал.
— Говори, — приказал Ваня.
— А что говорить… — хмыкнул Никифор. — Сестра с голоду померла, мать заболела и тоже умерла, а я в город подался. Беспризорничал поначалу, воровал чтобы с голодухи не подохнуть, потом в тюрьму угодил, отсидел — снова в тюрьму. Всю жизнь мне суки поломали, понимаешь? А колхоз тот развалился, дохозяйствовались, а председателя свои шлепнули, ибо проворовался… — он с усмешкой посмотрел на Ивана. — Вот скажи, за что мне любить советскую власть? Я ее не предавал, потому что она не моя! Не моя!
— Ты Родину продал… — тихо ответил Ваня. — Власти меняются, а родина всегда остается…
— Родину, говоришь! — вскинулся Никифор, но тут же сник, уткнулся лицом в колени и нехотя буркнул: — Может и так. Ладно… помогу я вам, а потом сам решай, жить оставишь или в расход. Противится не буду…
Ваню ничуть не тронул рассказ Никифора. Возможно из-за того, что он успел наслушаться всякого подобного и напрочь очерствел. А еще потому, что уже давно понял — последнее в этой жизни — это предавать Родину. Даже из лучших побуждений.
Он посидел еще немного и грубо приказал пленному:
— Теперь рассказывай, как будем лагерь брать. Все рассказывай, до мелочей.
Предатель встрепенулся.
— Лагерь на холме, вокруг густой осинник — не пролезешь. Три землянки, в одной Сидор сам квартирует, в другой остальные. В третьей склад всякого полезного и там же держат пацанчика, связного партизан. Есть еще из жердей сложенный лабаз, туда видать баб с детишками определят. Подхода к стоянке только два — Сидор там часовых ставит. Больше никак не подойдешь. Но я с часовым сам справлюсь — дай только нож. Да не переживай — мое слово твердое. Осторожней с Сидором — матерая сволочь. И еще Тишка — его подручный. Здоровый словно шкаф, силищи немеряно. Остальные — так, шелупонь. Заходить надо ночью…
Иван внимательно выслушал Никифора, задал несколько вопросов, а потом скомандовал продолжать путь.
Шли до самых сумерек, долго и трудно, еле продрались через болото. К счастью, ночь выдалась безоблачной, и луна немного освещала путь.
После того как вышли из топей, Никифор остановился и протянул к Ивану связанные руки.
— Ну, решай! Здесь уже недалече. Дай штык, все сделаю красиво и вернусь.
Иван заколебался. Никифору он не верил, однако что-то подсказывало, что сейчас он не подведет. Именно сейчас.
Посмотрел на Петруху, словно хотел увидеть на его лице поддержку, но в темноте ничего не увидел.
Внезапно решившись, резанул путы немецким трофейным ножом, а потом, перевернув его рукояткой вперед, молча сунул Никифору.
Со стороны якута послышалось язвительное хмыканье.
Никифор благодарно кивнул, перехватил нож поудобней, и молча скрылся в темноте.
Ваня хотел попросить Петруху проследить за предателем, но тот без напоминаний скользнул в лес.
Потянулось изнуряющее ожидание. Иван костерил себя почем зря за то, что доверился предателю.
«Предал раз — предаст и второй… — злился он. — Тварь остается тварью, ничем не исправишь. Рано или поздно говно все равно всплывет. А я тоже хорош… пустил слезку… твою же мать, может самом за ним идти? Так поздно уже… ладно, хватит ныть, Петруха исправит, если я налажал…»
И почти пропустил появление якута. Хотел спросить, что случилось, но потом услышал еще шаги и понял, что, зря терзал себя.
Никифор молча протянул нож Ивану ручкой вперед. Ваня машинально взял и почувствовал, что рукоятка вся липкая от крови.
— Там еще один стоит, недалече… — пленный покосился в темноту. — Я схожу? И вы за мной, с той стороны заходить будем.
Иван вернул нож. Ему стало стыдно за свои подозрения, и он машинально еще раз мысленно выматерил себя.
Со вторым часовым вышло просто и незатейливо.
— Слышь, это я, Никифор… — громко буркнул пленный. — Не пальни сгоряча…
— Аа-аа… — с облечением ответил ему прерывистый басок. — А где остальные?
— Тебя что, Сидор за главного оставил? Вопросы, смотрю, задаешь… — хмыкнул Никифор. — Где-где… на месте. Я за инструкциями. Что-то того штемпа в германском клифте не видать. Где Сидор?
— Так у себя, где еще. Там у костерка кукует Миха, дневалит, значит. Остальные отбились уже. А бабы в балагане…
— Ага, понял. Ты где там? Покажись…
Раздался звук тупого удара, потом сразу второго и третьего, сменившиеся громким прерывистым сипеньем.
А потом вернулся Никифор и пожал плечами:
— Готово, можно заходить. Только я первый, там еще дневальный. Я ствол оставлю?
Он показал в руке немецкий МП.
— Бери… — без колебаний ответил Ваня. Сомнения в отношении Никифора исчезли, но он все равно решил приглядывать за ним.
Они проскочили сотню метров по узенькой, едва заметной тропинке. Скоро послышался запах костра и табачного дыма.
«Я бы этому дневальному в жопу эту папироску засунул, демаскирует же лагерь… — неожиданно подумал Ваня и чуть не рассмеялся. — Совсем охренел, дурачок. Профессиональная деформация, мать ее. Видать, действительно, по мне армия плачет…»
По центру большой поляны курился маленький костерок в ямке, рядом всхрапывал во сне дневальный в ватнике, сидя на обрубке бревна.
Никифор осторожно подошел к нему, приобнял и одним движением вспорол горло.
Из большого, крытого корой балагана послышалось детское хныканье, но сразу стихло.
— Там Сидор, там — братва… — пленный показал стволом автомата на землянки.
Ваня кивнул, вытащил гранату и, на ходу скручивая колпачок, пошел к убежищу Сидора, показав Никифору и Петрухе на вторую землянку.
Щелчок, шипение — «колотушка» скользнула в отдушину.
Через пару секунд грохнул глухой взрыв, из дверного проема и всех щелей выметнулись клубы вонючего дыма. Почти сразу еще раз бабахнуло, следом ночную тишину разорвали болезненные вопли, сквозь которые прорвался жалобный женский визг.
