— Я охотился на скингеров.
— Вы охотились не так, как мы. Вы ходили на скингеров с защитой, с бойцами и с техникой системы. Вы не знаете расправы этих тварей. Не прекратите вы считать себя командиром всегда и везде — я разделаюсь с вами. И у меня не будет другого выбора. Я не возьму вас такого с нами на «жгучие луга» снежных зверей.
— Исполняй приказ.
— Вы даете приказ идти, но понятия не имеете, куда. Вы не знаете, как нам скрыться от «воронья» системы. Их поисковая техника поднимется в небо, она будет искать нас — фон наших мыслей. И она найдет нас, «увидит» с высоты — она «увидит» наши мысли.
— Я не рассчитаю вам схемы пересечений. Но укрытие найду — вне зоны поиска.
— Таких укрытий нет.
— Мы не пересечемся. Мы уйдем под землю.
— «Вороны» найдут нас и под землей. Нет таких подземелий, где они не достанут нас.
— Они не обнаружат нас в закрытых шахтах.
— Шахты?
— Это шахтерская база, боец. Здесь мы будем скрыты. Ища таких, как мы, разведтехника не снижает высоты в бурном небе территорий Штормштадта. Мы исчезнем для нее, когда спустимся в шахты, выйдя из ее зоны восприятия.
— Разведчики найдут нас, стоит им спуститься.
— Они не опустятся до нас, боец, — мы простые преступники, спасающиеся от них, прячась, как крысы. Мы, как крысы, забьемся в углы и щели — и нас, как крыс, не найдут.
— Я сделаю все точно так, как вы сказали, Фламмер. Только, не повинуясь вашему приказу. Я просто сделаю, что велит разум. Дайте Хансу схему с подробными указаниями, как вывести из строя разум вашей «стрелы» — иначе она не подчинится нам.
— Вы оба знаете, как это делать, — вы делали это.
— Мы делали это грубо. Нам нужны точные схемы разума. Обозначьте и центры связи, и системы слежения. Не жалейте теперь тратить на нас силы и время, капитан. Иначе мы пожалеем потратить их на вас. А без нас вы здесь — в снежной пустыне — и часу не продержитесь.
Офицер остановил твердый взгляд на Олафе, скрепляющем бунтующий дух с тяжким трудом.
— Я знаю, что один в снежной пустыне не продержусь, боец. Поэтому отпускать от себя теперь я буду только одного из вас, а другой — всегда будет оставаться со мной.
— Да пошел ты, капитан!..
Красные полосы гнева угрожающе разгорелись на скулах офицера, когда глаза Олафа налились тяжелой ртутью.
— Пошел ты! Что стоишь, «зверь»?! Оружие собирай! И ты, пошел, звереныш недоделанный! И чтоб никаких отклонений от схемы!
Я растерянно посмотрел на Олафа, когда офицер замахнулся на нас искрящим хлыстом… Олаф, сжав зубы, принял удар на руку, закрытую напульсником, но офицер пустил разряд, шибанув его током. Я ошеломленно замер, а Олаф перехватил хлыст, резко одернув офицера, пустившего очередной разряд. Мне стало совсем жутко, но я все же сообразил, что теперь они друг друга насмерть загрызть не намерены, а просто так оспаривают и устанавливают права. Я очень хочу, чтоб этот офицер послушал Олафа, ведь Олаф ему не уступит… Но, похоже, и Фламмер уступать не намерен… Они же оба считают правыми только свои решения… И они оба знают, что здесь, в снежной пустыне, с правом принимать решения передается все — все жизни, все смерти… Именно поэтому здесь так жестко с выбором командира и, вообще, — с доверием. Командир всегда стоит впереди один, под пристальными взглядами, ищущими его слабость, и тени которой нет места во главе отряда здесь, в ледяной пустыне… Так уж заведено… Так делаем не только мы, но и снежные звери — все, кто обитает здесь, в вечной зиме…
Я еще раз взглянул на Олафа, ожидая его распоряжений. Я же еще не знаю, кому мне подчиняться…
— Олаф, ну так что мне делать?
— Иди. Он дельно распорядился. Но не думай слушать остальные его распоряжения. Я решу, что делать дальше.
— Тогда я пошел?
Олаф, не сводя взгляда с офицера, утвердительно кивнул мне, разрешая идти. Мне не хочется уходить, но надо… Страшно оставлять их вдвоем, только делать нечего… Остается лишь надеяться, что они оба понимают, как нужны друг другу, и помнят об этом — что не забудут об этом… Фламмер головы вроде не теряет, хоть и способен призывать эту проклятую силу воинов Хантэрхайма… Да и Олаф… Олаф, просто, истратил часть сил… Мы ведь давно живем впроголодь — у нас ведь давно нет других охотников, а без отряда теперь охотиться так тяжело…
Я скрутил Фламмера, когда он неосмотрительно отослал «спутника» вперед и сошел со «стрелы» побродить в снегах в отдалении, отдыхая от длительного перелета. Мне тогда не до его машины было. А теперь… Теперь я осторожно подобрался к этому месту, скрытый в сверкании ледяной пыли шкурой снежного зверя… Я не вошел в зону ментального восприятия еще ждущей Фламмера «стрелы». Она меня не засечет. Правда, и мой излучатель не засечет ее ментальный фон. Он точной наводки не возьмет и параметры цели мне автоматом не выдаст. Придется задавать все настройки вручную. Но это просто. Я спокоен, зная, что сделаю все правильно и не промахнусь. Ведь оружие — единственное, что я знаю хорошо. Но я все держу «стрелу», сложившую крылья и спустившуюся к самому насту, под прицелом — мне не хочется так сразу разрушать ее сложный разум… Я ведь могу столько у нее узнать — у этой машины… Ясно, что нельзя, что это опасно, но…
Я вдруг понял, что целюсь слишком долго, и опустил оружие. Но времени совсем нет, надо кончать с этой машиной и возвращаться. И вообще — с ней надо кончать скорее, а то, чего доброго, она меня заметит. Но мне так не хочется ее портить… Мне вообще ничего портить не хочется. Я хочу, чтоб всегда молчал холодный ветер, чтоб не жег мороз и солнце, чтоб мы не знали их жестокости, не знали голода и злобы… Но Олаф все время твердит мне, что не узнав голода, мы не узнаем злобы, а не узнав злобы, мы узнаем голод… Вот и выходит, что нам необходимо пройти через эти мученья — ведь только узнав их, мы обретем силы преодолеть их. С этим я согласен — знать нужно все это… Только я не считаю, что преодолеть это все можно только злой силой. Я думаю, что добрые силы злым — не уступают… Я в этом уверен. И я стараюсь все делать с добром. Правда, у меня никогда не выходит. Всегда Олаф налетает на мои промахи вооруженный злом и всегда попадает в цель этим злом, как клинком, разрушая все, что я пытаюсь выстроить добром. Но в итоге все равно получается не так плохо, как хочет он, хоть и не так хорошо, как хочу я.
Я уверен, что должен стараться и дальше — и, рано или поздно, у меня получится. И пускай Олаф, убежденный, что без оружия не добиться и не отстоять правды, считает, что добро безоружно, что добро, обращенное против зла с оружием, — это такое же зло… Я с ним не согласен — добро это добро, зло это зло — просто, они спорят, так же крепко, как дружат. Прямо, как мы с Олафом. А что без оружия правды не достичь — это верно. Просто оружие у всех разное, как и силы. Мы живем, пока сражаемся, и сражаемся, пока живем, — так твердил это неукоснительное правило Олаф, так я заучил его: как закон. Жизнь — вечная война со смертью, война за время — ведь смерть, в конце концов, всегда разбивает противника. Сколько бы рекрутов жизнь не готовила для армий, вступивших в эту войну, — смерть косит их всех. Но жизнь, сраженная смертью, сразит смерть, умерев. Их нет друг без друга. Время этой войны истечет в один срок для обеих сторон. В этой войне не будет победителя и побежденного. Выходит всегда ничья. Ведь победителя чествует только достигнутая цель. А у жизни и смерти цель одна, общая, — просто воевать друг с другом за время войны. Они воюют, прямо, как добро и зло, — прямо, как мы с Олафом… Сложно нам с ним вместе опасности бескрайних снегов преодолевать, только порознь — никак невозможно… А вообще, преодолевать беды — этого недостаточно, их надо еще и претерпевать…
