Но мысли свои Стас оставил при себе, решив дослушать Катерину, впрочем, уже догадываясь, что именно она скажет дальше. И не ошибся: о своем предназначении хранителей вековых ценностей и культуры эмигранты более старались не вспоминать, ибо с некоторых пор малейшие действия русских, способные прийтись не по нраву властям, влекли за собой немедленную высылку за пределы республики. Лишь тот эмигрант, который молчит и делает вид, будто он забыл, что он русский, будто он всеми силами стремится быть эстонцем, – лишь тот может рассчитывать, что его оставят в покое.
И гнить бы им до конца своих дней, но нет, воспряли в тридцать девятом, откровенно приветствовали Гитлера, ибо видели в нем спасителя и освободителя, последнюю возможность вернуться в Россию, вернуть свое, законное, и дожить остаток дней как привыкли: в достатке, тепле и покое. В этом-то бульоне эйфории, радужных перспектив и безумных, готовых вот-вот сбыться надежд сразу двух поколений эмигрантов, ловили рыбку представители Русского Христианского движения, работавшие на эстонскую разведку, и Катерина моментально попалась на крючок, вернее, сама полетела к нему на блеск наживки.
Нищета и ненависть к Советам – этого хватило с избытком, и Катерина стала платным агентом в тридцать девятом, сразу после того, как в Эстонию вошли советские войска. Катя собирала сведения о передвижении войск, составе замеченных единиц и направлении передвижения, вооружении, настроении советских солдат, отношении военнослужащих СССР к государственному строю. Передавала сведения сначала «своей» контрразведке, а затем непосредственно абверовцам, когда те приняли «эстафету» у эстонских коллег. Она считалась ценным агентом, особенно после того, как выяснилось, что родилась и несколько лет прожила в Москве. Дальше Катерину ждал замаскированный под ферму абверовский учебный центр по подготовке агентов-диверсантов и радистов в сорока километрах от Хельсинки. Там Катерина оказалась ровно за год до начала войны, проучилась полгода и окончила в конце зимы.
– Диплом тебе дали? – съязвил Стас, но Катерина серьезно покачала головой.
– А как же ты докажешь? – продолжал издеваться он, чувствуя, как накатывает злость, особенно горькая и острая от того, что исправить ничего было нельзя. Молодцы они, прибалтийские соседи, не просто дружили с абвером, а любовь крутили по полной, на всю катушку, так, что незаметно для обеих сторон военная контрразведка Эстонии стала заграничным филиалом абвера.
– Что доказывать? – спросила Катерина. – Тебе еще какие-то доказательства нужны, мало тебе прежних? Ладно, слушай: именем Бога я клянусь этой святой клятвой, что в борьбе против большевистского врага моей родины буду беспрекословно верна высшему главнокомандующему германского вермахта Адольфу Гитлеру и, как храбрый солдат, готова в любое время пожертвовать жизнью ради этой клятвы…
– Аминь, – закончил Стас. – Это что за чушь, где нахваталась?
Стас говорил первое, что приходило в голову, нимало не заботясь реакцией Катерины. А та точно и не заметила подначки, объяснила учительским голосом, будто обращалась к неразумному ребенку:
– Это присяга на верность Рейху. Необязательная, но я не видела ни одного из наших, кто бы отказался.
После Финляндии она вернулась в Нарву и прожила несколько месяцев на нелегальном положении, а в начале июня сорок первого получила приказ ехать в Москву под убедительным предлогом – на помощь престарелой родственнице. Настоящей, кстати, но впавшей к тому времени в глубокий маразм, да еще и умершей удачно, за неделю до начала войны. Пока хлопоты, пока слезы и похороны, и вот наступил черный день для всей страны, 22 июня сорок первого. А еще через две недели в Эстонию вошли долгожданные освободители под знаменами со свастикой, и Катерине поневоле пришлось остаться в Москве на самых законных и не вызывающих ни малейшего подозрения основаниях. Так в столице оказался еще один «законсервированный» по абверовской классификации агент военного времени, запрещенный к использованию в любых операциях до особого приказа. Ей оставалось только ждать.
– А за несколько дней до начала войны я узнала, что мою мать и сестру депортировали в Сибирь. Но я должна была оставаться здесь и не могла им помочь. И знаю, что больше никогда их не увижу. Вы заплатите мне за это.
Дальше шли молча, пересекли бульвар и оказались на другой его стороне, впереди за деревьями показалась площадь, по которой со звоном катил полупустой трамвай.
«А ты чего хотела? – подумал Стас. – Выселяли-то не простых работяг и колхозников, а бывших: помещиков, чиновников, полицаев, жандармов, уголовников и прочих, подозреваемых в шпионаже в пользу Германии. А также членов их семей. Хотела, с абверовцами спутавшись, чистенькой остаться? И рыбку съесть, и чешуей не подавиться? В Сибирь… А что, по-твоему, с ними надо было сделать – в Москву привезти и особняк отобранный вернуть? На войне, как на войне, голубушка, можно подумать, что мать твоя не знала, откуда у дочки деньги и чем ты в Финляндии полгода занималась, явно, не коров доить училась. Так что мать и сестра – это твой грех, дорогая, только твой, и тебе за него отвечать, а не товарищу Сталину».
Они шли уже по Сретенскому бульвару, когда раздался знакомый частый стук – с крыш домов и со стороны пруда заработали зенитки. Все, кто оказался рядом, остановились и дружно задрали головы, но к метро не спешили, чего-то ждали. Не завыли сирены, из динамиков неживой голос не призывал жителей проследовать к ближайшему укрытию. Катерина с едва заметной насмешкой посмотрела на Стаса и уставилась в небо, и вскрикнула одновременно с оказавшейся рядом женщиной, заметив над городом немецкий самолет. Тот плыл низко, лениво уворачивался от бьющих с земли очередей, нырнул вправо-влево и вдруг пропал в облаке. Контуры самолета раздробились, стали расплывчатыми и нечеткими. А облако падало на землю, ширилось, разрасталось на глазах и вдруг разлетелось на мелкие клочки, они крутились в воздухе, падали на крыши домов, на деревья и под ноги людям.
Самолет был уже далеко, зенитки «провожали» его, грохотали справа, но уже тише, Стас перехватил планировавший к земле листок.
– Войска Вермахта войдут в Москву семнадцатого октября, – прочитал он черную надпись на желтоватом листе, перевернул его.
– «Москва не столица, Урал не граница!». Что за хрень.
Стас разорвал листовку в клочки, бросил под ноги, растоптал обрывки. Катерина улыбалась, глядя на него, подняла с асфальта целый листок, аккуратно сложила его и убрала в карман, и все это с улыбкой.
– Вот так. Я тебе говорила, а ты не веришь. Сегодня шестнадцатое…
