Но воздух был беден восходящими потоками, и Хайд снова сделался похож на звенящий призрак, в котором четким оставалось только обострившееся лицо, которое никто из поклонников не смог бы теперь узнать.
Когда неслышимый человеческим ухом звук вибрации докатился до берега, сильно опережая низкий гул кончиков крыльев, рабочие порта отметили, что чайки снялись с такелажа судов и с резкими тревожными криками заметались, уносясь прочь.
Следом за этим произошло явление, весьма омрачившее безмятежную жизнь и работу порта на многие дни. Корабельные крысы, как клялись потом очевидцы, энергично и безмолвно выстроились возле клюзов и трапов и организованно, хотя и не без некоторой паники, двинулись по причальным канатам, леерам и сходням — по всему, что соединяло корабли с берегом.
Из всех щелей повылезали и присоединились к ним резко отличающиеся упитанностью и лоском шерсти вечные конкурентки крыс корабельных — обитательницы складов и доков — крысы портовые. Они встраивались в общий поток и уходили с территории порта в город.
И в этом было нечто жуткое, нечто неотвратимое, леденящее сердце. Предвестие неминуемой страшной беды — вот как восприняли это работники порта.
Полег фейери вызывает панику у животных. В легендах описаны массовые исходы крыс и не только крыс из городов, где видели этих существ. Но об этом мало кто помнит.
Возможно, потому, что большинство людей смотрели себе под ноги, никто не заметил твари, пролетевшей над их головами.
Возможно, потому, что все слышали многоголосый обеспокоенный писк грызунов, никто не придал значения рокоту в небе.
Летун миновал порт и приземлился где–то в кварталах, примыкавших к нему. И след его на время затерялся…
* * *
Шмидт прислушался…
У двери в скобяную лавку привратника не было.
Вместо привратника стоял треснувший деревянный истукан с посохом в руке, и всякий входящий сам должен был качнуть сей посох, дабы отпереть дверь.
Но был мудреный колоколец внутри, что звоном оповещал о покупателе, да был еще и немудреный запор, тоже с внутренней стороны.
Все это не могло стать препятствием для Клауса Шмидта.
Он мог снести дверь, и каждый мускул огромного тела просил его об этом, но следовало войти бесшумно. Коварные твари, которых следовало застать врасплох, могли упорхнуть, допусти Шмидт оплошность. А он настроился сделать работу самым наилучшим образом. Мистер Бенелли должен быть им доволен!
Шмидт любил двери и запоры. Он относился к ним как к живым существам. Разговаривал с ними, спорил. Он уважал их за стойкость и последовательность в исполнении своего предназначения — не пускать непрошеного гостя.
И в тех нередких случаях, когда он сам выступал в роли непрошеного гостя, Шмидт воспринимал двери и запоры как вызов, а взлом — как состязание.
«Боишься меня? — ласково спросил он, проводя пальцами по дереву двери и чувствуя легкую тонкую вибрацию, будто дверь предчувствовала насилие, и трепет охватил ее, — Небось не поломаю!»
Он достал из кармана тонкий, плоский щуп и, всунув его в щель между дверью и косяком, повел снизу вверх, до тех пор, пока щуп не уперся в накидной засов.
«Кому как не торговцу замками, — продолжал Шмидт мысленно общаться с дверью, — знать, что тщетно удерживать мастера взлома? Кому как не ему?»
Казалось важным молча говорить, чтоб успокоить дверь, будто та обладает разумом и нервами. Чтобы не спугнуть удачу, не накликать неожиданное сопротивление.
Щуп уперся в засов и не двигался. Осторожно, чтобы не сломать тонкий инструмент, Давилка начал увеличивать усилие, и засов поддался, заскользил вверх, тихонько лязгнул, брякнул и открылся.
«Вот и хорошо, — сказал он мысленно, — теперь бы только без шума!»
Колокольчик его беспокоил. Дверь с рычажным приводом должна была открыться довольно резко. А значит, нужно было предупредить возможность удара колокольчика.
«Сейчас, — сказал Шмидт, нащупывая рычаг открытия двери, а левой рукой примериваясь к месту, где по другую ее сторону должен был находиться колокольчик. — Сейчас, очень быстро… Я открою, и войду, и закрою тебя. И будто ничего не случилось!»
Он рванул рычаг, дверь открылась тотчас, и молниеносным движением он схватил колокольчик за язык.
Это было проделано почти беззвучно, но Шмидту показалось, что он наделал грохота на всю округу и перебудил квартал.
Он замер. Он не сомневался, что шума не было, но привычка, выработанная годами, заставляла его все подвергать сомнению и после каждого шага замирать и прислушиваться, не учуял ли его — чудовище, крадущееся во мраке, — кто–нибудь сверхчуткий.
Нет. Его не услышали.
Он вошел, затворил за собою дверь, продолжая держать колокольчик за звонкий язычок. Потом отпустил колокольчик.
Он был внутри. Чудовище кралось к добыче.
Откинув полу плаща, он вынул из чехла на поясе свое жуткое оружие. Четырехгранные шипы мерцали в слабом свете, проникавшем в лавку извне.
В полутемной скобяной лавке Шмидт, освоившись, взял с прилавка тяжелый навесной замок. Поднес его к лицу и принюхался.
Запах хорошо пробуждает разнообразные воспоминания, потому что запах невозможно вспомнить.
Что в запахе смазки было такого? Какие воспоминания встали перед мысленным взором Шмидта — останется тайной.
Здесь где–то путь наверх.
Шмидт медленно поворачивал голову, осматривая помещение. Глаза его вбирали мрак, и все лучше различали детали.
Он положил ружье на прилавок, взял ключи от замка, который все еще держал в руке, отпер его и замкнул вокруг левого запястья. Взвесил потяжелевшую руку и, усмехнувшись, сунул ключи в карман.
Все же он был большой затейник — этот страшный Давилка Шмидт.
* * *
Флай позволил себе немного расслабиться. Все было правильно. Все шло так, как надо. Ангел, Ведущий Судьбу, благоволил ему. Но отчего же, во имя Песни Исхода, так тревожно?
Видимо, всякий беглец, какую бы светлую и славную цель он ни преследовал, остается нарушителем общественного договора, позволяющего людям жить в согласии, если таковой договор соблюдается. И нарушитель, кроме законной гордости победителя, презревшего косность мира, испытывает и чувство вины.
Флай знал, что было, знал что есть, и знал, что будет. Не провидел, не предсказывал, а просто не сомневался в собственном пути, и путь этот был ясен и светел.
Если где–то и для кого–то свобода — осознанная необходимость, то ведь осознанная необходимость осознанной необходимости — это как раз несвобода.
Флай был исполнен ощущения свободы. Он бежал из неволи и бежал от сомнений. Он весь состоял из стремления к свободе для себя и своего народа. Свободе от сомнений в том числе.
