За последние дни мне не раз хотелось удавить своими руками высокомерного князя Меньшикова, министра финансов. Обладая весьма солидным капиталом, вложенным в многочисленные предприятия и в самой империи, и за рубежом, представители этого семейства не торопились рвать все связи с теми, кто сегодня стал нашим противником на мировой арене. И естественно, не особо желали терять свои вложения. Князь так тонко и мастерски вставлял палки в колёса русской военной машины, контролируя каждый потраченный рубль, что придраться было сложно. Преодолевая его сопротивление, я мечтал о том дне, когда дознаватели Тайной Канцелярии найдут, наконец, за что зацепиться в его идеальной биографии, и я смогу отомстить ему за минуты унижения, когда мне пришлось ощущать себя просителем, нет, скорее, попрошайкой! Но сейчас я не мог позволить ослабить империю, убрав этого человека, что крепко держал в своих руках финансовые потоки. Да и стоило признать, скрипя зубами и скрепя сердце, что во многом благодаря именно его незаурядным талантам бюджет империи никогда не пребывал в дефиците…
Вообще, за последние дни я заметил, что изменил отношение ко многим людям. В ком ранее видел единомышленников, теперь искал скрытых врагов, я стал подозревать всех и вся. Когда это начало пугать меня, я стал убеждать сам себя — если у вас паранойя, это не значит, что вас никто не преследует. И в каждом слове я искал второй смысл, в каждом предложении — подвох, двойное дно. Выдерживать такое напряжение было сложно, я начал срываться в крик, пытаясь давить на советников истерическими воплями и топаньем ног. Пока в один прекрасный день у меня не попросил аудиенции отец Никанор.
Пока я нервно тарабанил пальцами по подлокотнику своего кресла, он внимательно смотрел на меня, и от этого спокойного, уверенного взгляда мне хотелось спрятаться, уйти поглубже в себя. Но, как известно, лучшая защита — это нападение. И я перешёл в атаку…
— Что, батюшка, будете читать проповедь? Грозить небесными карами или обещать вечное блаженство? Увольте, я уже не верю ни в Бога, ни в чёрта!
— Ваше Величество, сейчас трудно всем. Нелегко жить во времена перемен, времена испытаний…
— Да-да, испытаний, которые нам посылает Бог, дабы укрепить дух… Что там я упустил? Что каждому даётся по мере его сил? Знаете, отец Никанор, я молод, но видел много такого, что убедило меня в одном — нет никакого Бога!
Я вскочил и принялся ходить по кабинету, бросая на священника яростные взгляды, страстно желая, чтобы он принял вызов, вступил со мной в этот словесный бой, чтобы позволил мне таким образом стравить пар, что копился внутри долгое время и уже грозил сорвать крышку с кастрюльки на моих плечах, которую я привык считать головой… Но он мягко улыбнулся в ответ и негромко заметил:
— Вы, Алексей Александрович, несомненно жаждете услышать от меня громогласного возмущения? Дескать, всё это крамола и ересь, и ждёт вас геенна огненная и вечные мучения для бессмертной души? Вы думаете, я буду призывать вас к покаянию, грозить анафемой?
Он помолчал, глядя мимо меня в окно, за которым серел очередной тусклый питерский день, но вместо уныния и тоски, что неизменно навевал на меня этот пейзаж, на его лице отражалось какое-то умиротворение. Он перевёл взгляд на меня и качнул головой:
— Но я соглашусь с вами, Ваше Величество — Бога нет.
Пока я, не спуская с него изумлённо взгляда, пятился к своему креслу, стремясь найти какую-то опору, только что выбитую из-под меня столь неожиданным заявлением, отец Никанор с удовольствием откинулся на спинку стула, совершенно расслабившись:
— Пока вам в голову не пришла мысль вызвать дворцового лекаря, я поясню. Когда я говорю, что Бога нет, я подразумеваю, что нет такого Бога, каким мы его привыкли представлять. По образу и подобию Божьему…
Он негромко рассмеялся и посмотрел прямо мне в глаза своим искрящимся взглядом.
— О, нет! Это не Творец создал нас похожими на себя — это мы воображаем его наделённым человеческими чертами! Строгий родитель, следящий за каждым шагом каждого ма-а-аленького человечка, грозящий наказанием за кусок мяса, съеденный в пост, за бранное слово, вырвавшееся в трудную минуту… Судья, больше похожий на пугало для бестолковых ворон!
Я верю, Алексей Александрович, что есть Высшая сила над нами, и пути её поистине неисповедимы для нас… Но нам, её слабым созданиям, нужен надсмотрщик, что держал бы нас в узде, что заставлял бы творить добро, пусть даже из-под палки… Это тот Бог, которого мы заслужили. Которого мы выдумали и силой своего воображения заставили жить! На самом деле всё произрастает из людей, всё зло, что творится в этом мире — дело наших собственных рук…
В его прямом взгляде, устремленном на меня, читалось сочувствие и понимание.
— Когда мы позволяем унынию овладеть нами, когда мы даём волю чёрным мыслям, мы сами торим путь в ад. Тот человек, что заранее смирился с поражением в предстоящем бою — уже проиграл. И мрак, что поглощает его, заразен.
Вы думаете, Алексей Александрович, что главное ваше сражение состоится там, на поле брани? На самом деле, оно уже идёт — в вашем сердце. И если вы сумеете одержать победу над вашим главным врагом — над самим собой — то одолеете и внешних противников.
Отец Никанор поднялся с места, учтиво поклонился мне:
— Позвольте мне, Ваше Величество, вернуться к своим обязанностям. В трудные времена, когда людей одолевают сомнения и страхи, многим нужна поддержка и участие… Прошу Вас помнить об одном: не только зло творим мы сами, но и добро, и только от нас зависит, чем мы поделимся с ближними.
С этими словами он покинул мой кабинет, оставив меня в полном раздрае мыслей и чувств. Убедил ли он меня? Я не мог дать однозначного ответа. Сумел ли отвлечь от давящего чувства собственного бессилия и ощущения надвигающейся беды? Нет, скорее, дал возможность посмотреть на многое с другого ракурса.
Я неожиданно подумал о Никите Вавилове, человеке, который всегда казался мне этаким замшелым камнем среди более молодых и прогрессивных советников. Его приверженность домостроевским устоям, его взгляды на воспитание детей, отношение к жёнам — все это отталкивало меня, и терпел я его в Совете только потому, что он являлся реальной величиной в купеческом мире, обладал непререкаемым авторитетом среди торговцев нового формата, рвущихся к мировому рынку. Однако сейчас, в это опасное время, он раскрылся с иной стороны. За собственные средства снарядил отнюдь не «пару-тройку ребят», как некогда заявил во всеуслышание, а пару полноценных полков… Его практичные замечания облегчили составления смет, оружейные заводы, в развитие которых он вложил немалую долю капитала, работали в три смены, поставляя все новые и новые партии оружия для армии…
— Скажите откровенно, Никита Макарыч, — обратился однажды я к нему, задержав его после очередного заседания, — отчего вы не жалеете своих сбережений, рискуете будущим своего дела? Могли бы, верно, сидеть тише воды, ниже травы, выжидая, чем дело кончится… А то и бежать куда подальше, ведь у вас имеется такая возможность. Помнится мне, вели вы дела во многих заграничных государствах?
Я вглядывался в него, мало веря в то, что он даст мне честный ответ на такие вопросы, но надеясь прочитать что-то в его лице. А он изумлённо вскинул кустистые брови, щипнул себя за рыжую бороду:
— Знамо дело, Ваше Величество, вы изволите говорить верные вещи. Ежели бы превыше всего было для меня побольше мошну набить, чтобы послаще есть да пить, так оно и вышло бы по-вашему. Вот только есть закон внутрях… — он постучал себя по груди, — … что гораздо выше всего прочего. Закон совести. Жить по совести надо, чтить предков, держать потомков в строгости, дабы они хранили этот закон и своим дитям тоже завещали. И оберегать свой дом, что строился по бревнышку, по кирпичику, этими вот руками!
Он потряс передо мной пухлыми ладонями.
— А если по жизни быть как травка диковинная, пустынная, что перекати-полем кличут, без корней, без пристанища, то и придётся отдаваться на волю ветрам, своей воли не имея…
