— Рассказывай все толком, — кивнул Сорокин Гришину.
— Ну... мы поднялись на палубу, — начал старший помощник. — Я несколько раз окликнул: «Эй, на борту!» Никто не ответил. Ни на юте, ни на баке никого не было. Никаких следов паники или аварийных работ. Ничего... Тогда мы поднялись в ходовую рубку. Она была освещена, и мы сразу же увидели капитана. Он лежал между гирокомпасом и рулевой колонкой. Вернее, не лежал, а полусидел, прислонившись спиной к стойке компаса... Лицо... страшное было у него лицо. Как будто перед смертью он кричал или задыхался...
Гришин снова провел ладонью по лбу, вытирая пот.
— И глаза у него были открыты. А на губах — пена... вроде как у эпилептика...
— Мы все так и подались к выходу, — сказал Кравчук. — Лицо у него было, как у удавленника, — такое темно-красное, с синевой...
— Такие бывают, когда человек умрет от угара, — сказал Агафонов.
— Да, похоже на угар, — подтвердил Гришин. — Мы несколько минут стояли, не зная, что делать. Потом начали осматривать рубку, чтобы понять, что его так испугало...
— То не в рубке, то було снаружи, — снова перебил Кравчук. — Вин його як побачив, так зараз и вмер...
— Кого побачив? — спросил Сорокин.
— А я знаю кого? — сказал матрос. — Но чогось побачив, это хвакт.
— Подожди, не путай, — сказал Гришин. — Об этом потом. Так вот, осмотрели мы всю рубку. Все уголки. Ничего! Все в полном порядке. Даже самописец эхолота работал, исправно отбивая нулевую линию и рельеф дна под килем. Потом принялись за тело. Оно было уже холодное и не гнулось... И на нем не оказалось ни одного синяка, ни единой ссадины. Сильное, здоровое тело.. Я не врач, не могу сказать определенно, но впечатление такое, будто он умер от угара и от страха одновременно...
— Вы раздевали мертвого? — спросил Сорокин.
— Не полностью. Только по пояс.
— Что он говорит? — не выдержал Диггенс, не сводивший во время рассказа глаз с лица Гришина.
Сорокин перевел.
Норвежец засопел и покачал головой.
— Потом мы пошли во внутренние помещения. Везде было включено электричество. Полы затянуты каким-то мягким пластиком, вроде ковровой дорожки. Идешь — и не слышно шагов. Неприятное ощущение. Будто крадешься...
— Конкретнее, Михаил, — сказал Сорокин.
— Ну... открыли первую попавшуюся дверь и очутились в штурманской. Маленькая такая... У них планировка судна совсем не такая, как у нас. Да и судно-то ведь другого типа... В рубке лежали двое. Штурман и еще какой-то... Может быть, помощник. Они лежали на полу. Штурман еще держал в руке карандаш. Так крепко держал, что даже пальцы побелели... Наверное — судорога. Помощник лежал ближе к выходу, и руки у него были подобраны под грудь. Будто хотел приподняться и не мог... На планшете лежала карта, и на ней синей чертой проложен курс на Вардё. А начинался курс в Баренцбурге...
— Баренцбург — Вардё? — спросил Диггенс, уловив в рассказе знакомые названия. — Он шел из Баренцбурга в Вардё, так?
— Да, — кивнул Сорокин.
Диггенс что-то пробормотал и начал набивать трубку из кожаного кисета.
Гришин вопросительно посмотрел на Сорокина.
— Он говорит, — перевел Сорокин что пять лет работал на этой линии. Возил на Шпицберген продукты, а оттуда — уголь. Он говорит, что это — обычная грузовая линия. Никогда на ней не было катастроф. Он говорит, что удивлен тем, что случилось со «Сверре», и что это больше похоже на чертовщину, чем на нормальную катастрофу.
Гришин пожал плечами.
— На любой линии может произойти катастрофа. Даже на самой спокойной... Так вот, мы осмотрели весь корабль. Шестерых нашли в кают-компании. Двое лежали в машинном отделении. Остальные — в каютах. Все в самых невероятных позах, будто они корчились от сильной боли. И у всех — выражение ужаса на лицах... У всех без исключения. Будто они увидели что-то невероятно страшное... А машины и механизмы в порядке. Репитер телеграфа стоит на «стоп». Значит, они сначала положили судно в дрейф, а потом... Может быть, что-нибудь в судовом журнале...
— Посмотрим, — сказал Сорокин.
Он придвинул к себе черную тетрадь, принесенную Гришиным.
В электрическом свете гладкая черная клеенка блестела, будто облитая водой, и Сорокин провел по обложке ладонью, словно хотел удостовериться, что она суха. Потом открыл журнал...
Диггенс придвинулся ближе к капитану.
— Ага, — сказал Сорокин. — Они вели записи на английском. Это уже легче. Вот и фамилия капитана: Пер Ивар Танген.
Он посмотрел на норвежца.
Диггенс качнул головой: нет, он не знает никакого Тангена. Да и мало ли капитанов в Норвегии носит имя Танген?
Сорокин снова склонился над плотными желтоватыми страницами и начал просматривать записи, сделанные несмываемым карандашом.
В тишине слабо шелестели страницы да напряженно дышали люди.
Наконец Сорокин поднял голову.
— Обычные вахтенные записи, — сказал он. — Вот последняя: «0 часов по Гринвичу. Смена вахт. Курс зюйд-вест, ближе к весту. Больных на борту нет». Все.
— Да, немного... — сказал радист. — Видимо, все произошло очень быстро. Буквально за несколько минут.
— Именно за несколько минут, — сказал капитан. — Эта просьба именем бога...
— Суеверный радист, — сказал кто-то.
— Э, нет, это не суеверие, — сказал капитан. — Только человек, у которого не осталось никакой надежды, будет молить о помощи именем бога. Наверное, люди умирали один за другим, потому что сразу после этих слов он передал: «Погибли шкипер и почти вся команда». Обратите внимание — не умерли, а погибли. Значит...
Он вынул из кармана радиограмму и положил ее перед собой на стол.
— Вот последние слова: «Умоляю — не медлите... Ниже ватерлинии 7... 7... 7... ж... ж... ж...» К чему здесь семерки и эти буквы «ж»?
— Ну, это объяснить проще простого, — сказал радист. — Он начал передавать что-то еще, причем так быстро, что сорвал руку на точках. Это бывает довольно часто даже с очень опытными операторами. Я сам срывал руку — и приходилось всю азбуку снова, как в учебном классе...
— Какой на судне груз? — спросил вдруг Диггенс.
Сорокин перевел вопрос.
— Уголь, — сказал Гришин.
— Вы хорошо осмотрели трюмы?
— Да. Пришлось открыть оба. Уголь и только уголь. Насыпью.
— Течи нет?
— Нет, трюмы сухие.
— В тысяча девятьсот восьмом году у берегов Англии в районе Доггербэнк произошло очень похожее, — сказал Диггенс. — Фрахтер назывался «Шарю». Водоизмещение — восемьсот тонн. В трюме — пятьсот бочонков с хлорной известью. Он получил течь после шквала. Бочки подмокли. Известь закипела и начала выделять хлор. Прежде чем подошли спасатели, пять человек отравились и умерли. Остальных сняли с борта в тяжелом состоянии. На «Сверре» тоже что-то подобное. Так мне кажется.
