— Российский?
— Вы придираетесь к его происхождению, генерал? Крейцер?… Ну немец или еврей. Хотя его отчество — Иванович. В конце концов…
— Я не о том. Хотя в самом деле имел в виду его происхождение. Он сам рассказал мне об источнике его революционных, как вы выразились, технологий. Он принес их ОТТУДА- С орбиты Луны. Он выглядит на пятьдесят с лишним, но на Земле провел только пять лет.
— Вы хотите сказать, что…
— Хочу сказать, что, — мрачно повторил генерал Ковригин. — Его настоящее имя Элькан, и он не имеет к нашему миру никакого отношения. То есть не имел до последнего времени.
Повисла недоуменная пауза. Собеседник генерала осторожно кашлянул и проговорил:
— Вот про время я и хотел бы уточнить… Я всецело доверяю каждому вашему слову, а работа в области космонавтики отняла у меня способность удивляться чему бы то ни было. Но тем не менее вы упомянули, что этот условный Элькан находится на Земле пять лет. Между тем как звездолет пришельцев попал в поле видения приборов относительно недавно, несколько месяцев назад. Так как же?
— Он сам объяснил КАК. Но не об этом речь. Сейчас у меня плановый сеанс с президентом. Вам, думаю, тоже будет чем заняться там, на Байконуре.
— О, вы не ошибаетесь, генерал, — с горечью ответил его собеседник, затерянный в степях Казахстана.
Глава первая. МНОГО НОВОГО…
1
Горн, Ганахида.
Те из граждан России, кто искренне недоволен существующим миропорядком, ужимками правительства, клоунадой телевизионных прим, сексом в исполнении жены и заочной трепанацией черепа в исполнении тещи, а еще всем тем, что совокупно именуется серенькими словечками «быт» и «повседневность», просто никогда не оказывались в положении гражданина Гамова.
Что является наиболее неприятным при пробуждении? Разумеется, свирепая трель будильника. Одухотворенное лицо жены или, еще хуже, совершенно невнятная женская мордочка со следами явного похмелья на лице и легким флером первого знакомства… Ну наконец — бодун.
Впрочем, все эти — безусловно свойственные русской ментальности — неприятные нюансы иного пробуждения совершенно естественно и непреклонно меркнут перед тем, что обнаружил Костя Гамов, которого угораздило открыть глаза в очаровательном помещении. Оно было затиснуто между двух магистральных стен, шло уступами, площадками длиной метра два каждая. Очень сыро. Между стенами было не больше трех шагов. Они слагались из грубых тесаных камней, впрочем пригнанных друг к другу так плотно, что нельзя было просунуть и кончик ножа. Хотя ножа у Гамова не было, да и, как показали последующие события, он едва ли пригодился бы.
Вход в узилище был перекрыт мощной ржавой решеткой. Гамов, находящийся на последней, нижней площадке, поднял голову на затекшей шее (даже помогая себе рукой) и увидел падающие на прутья решетки размытые тени. Там, за решеткой, стояли двое и беседовали. Со своей позиции Константин едва ли мог разглядеть подробности… Сырые, надтреснутые слова на незнакомом языке падали одно за другим.
Гамов поднялся на ноги и, взобравшись на следующую площадку, ощупал свой изодранный скафандр, который сорвали с него при транспортировке в это уютное местечко с мокрыми каменными стенами, воссоздающими в памяти картонные ужасы детских аттракционов-страшилок. Скафандр был пробит в нескольких местах. Оранжевый же комбинезон, который положено надевать поверх скафандра, был разрезан на несколько неровных полос, залит чем-то едким, мерзким, определенно напоминающим по запаху нашатырный спирт, но с тошнотной кисловатой примесью. Гамов осторожно наклонил голову к правому плечу, и в мозгу шевельнулась застоявшаяся, тугая боль. Тяжелая, неповоротливая, как от удара массивным, тупым предметом.
На самой верхней площадке, той, что была ограничена ржавой решеткой, стоял большой чан из тускло поблескивающего серебристого металла. По стенке котла стекали мутные блики. На внушительную посудину был наброшен полог черно-белой полосатой ткани, который, однако, не закрывал всего чана, оставляя открытым небольшой прогал темного пространства.
Именно из этого не затянутого тканью прогала высовывалась почти белая рука, неподвижно зависшая на краю чана. Длинные, тонкие пальцы, как у пианистов. Стылая синева под ногтями, припухлости на за пястье, схваченном, как браслетом, засохшей струйкой крови.
— Так… Нормально вчера погуляли, — неопределенно сказал Константин, поднимаясь еще на одну площадку выше и рассматривая и мертвую руку, и — на серебристой стенке котла — мутное собственное отражение с непомерно раздутой, словно флюсом разнесенной, правой щекой и дико выпученным правым глазом; в то время как левая половина лица ввалена и тоща, будто на средневековых гравюрах, дающих краткий экскурс в ад. — Это… интересно, кто это там?
Ответа на этот риторический вопрос, как и следовало ожидать, не последовало.
Если, впрочем… не считать ответом то, что белая кисть едва заметно дрогнула и скрюченные пальцы беззвучно проползли по краешку чана. Гамов невольно закрыл один глаз, вторым взглядывал быстро и мутно, как пугливый подросток на просмотре жутковатого японского ужастика, слабо адаптированного под европейскую ментальность.
По лбу Гамова потекло несколько холодных струек пота. Пота? Или же все-таки капнуло с потолка? Так или иначе, но он вытер ладонью увлажнившееся лицо, лихорадочно перебирая в голове подробности того, что произошло в шлюзе.
— Нормально вчера погуляли, — повторил он, — остальные, наверно, еще отдыхают…
И вот тут Гамов прикрыл рукой глаза, и встало перед мысленным взглядом короткое, яркое, жирно подтекающее зеленоватым дымом видение: человек в длинных одеждах, испачканных кровью, в перекосившейся лицевой маске. Темные волосы выбиваются из-под шапочки, сработанной из мелких металлических колечек, волосы спутаны и влажны. Человек вываливается на Гамова, кажется, прямо из разваливающегося и набухающего дымного столба, его глаза пронзительны, темны и тревожны, а в руке опадает каплями крови длинный темный клинок — и что, ЧТО остается делать землянину на арене этой бойни, где жизнь и кровь расточаются так щедро, так дешево…
Кисть снова дернулась. Теперь Гамов знал совершенно точно, что нет, не показалось. Эта рука принадлежит не трупу, еще не трупу.
Любопытство губит человека. Но, с другой стороны, именно любопытство стало катализатором множества открытий, без которых человеческую цивилизацию сейчас невозможно и помыслить. Некоторое время Костя Гамов стоял на месте, снедаемый нервной дрожью. Он крепко стиснул челюсти и замедлил дыхание, так что стали ощутимы и слышны удары сердца. Потом он приблизился к чану и прикоснулся сначала к его стенке, а потом к полосатому черно-белому пологу. Досчитал до десяти. Завораживающе мягко, приятно кружилась голова. Гамов подумал и сосчитал дальше — сначала до двадцати, потом — медленно, с гулкими паузами, за время которых проскакивало по три-четыре содрогания сердечного мешка, — до двадцати пяти.
