– Мне тоже, – сказал Подольский, не скрывая испуга. – Сколько живу здесь, никогда не слышал, чтобы Дед Мороз приходил два раза за зиму. Но мы далеко от базы, Миша. И в Зоне есть много вещей, о которых я не слышал.
Али-Баба хотя ничего не понимал, но смотрел на них снизу вверх своими черными, выпуклыми глазами и интуитивно, с каждой минутой становился все бледнее.
«Хувер» качнуло, взревели винты, и Сергеев почувствовал, что катер теряет ход. В кабине стало ощутимо холоднее.
– Обороты падают… – выговорил Вадим, поворачиваясь к Сергееву. Голос у него был хриплым и дрожащим. – Это смазка застывает… Сейчас винты…
Он не успел ничего добавить, катер задрожал всем телом, как в агонии, и моторы заглохли. Сергееву показалось, что кто-то огромный и пушистый и при этом холодный, как космос, положил на «хуверкрафт» смертоносную длань.
В кабине воцарилась тишина, нарушаемая лишь гудением отопителя, потрескиванием остывающего металла и дыханием четырех человек, запертых в тесной, как консервная банка, машине.
Михаил оглянулся, вытащил из угла спальные мешки и начал застилать ими ящики.
– Быстро! – приказал он тоном, не терпящим возражений. – Делаем помост, и все вместе на него, под одеяла и мешки. Все, что есть!
Несмотря на работающий отопитель, в кабине уже был минус, и температура продолжала падать с ужасающей скоростью. На крышке люка, изнутри, словно накипь на краю кастрюли, начала расти ледяная пенка.
Не прошло и полминуты, как все четверо сбились в кучу, словно отара овец, застигнутая ураганом в горах. Прижимаясь к друг другу и к разогретому отопителю, накрывшись с головой мешками, армейскими одеялами, куртками, они с ужасом прислушивались к посмертному звону беззащитных, умирающих в лесу деревьев.
Донн-н-н-нг! Донн-н-нг!
И снова… И снова…
Холод запускал свои ледяные пальцы в клубок из израненных, немытых, изможденных тел, силясь выхватить хотя бы одну жертву себе на ужин, но вынужден был отступить. Сергеев, уже было замерзающий, начавший воспринимать действительность отстраненно и замедленно, потихоньку приходил в себя. Вместе с ясностью сознания к нему вернулось обоняние.
Он уловил запах слабости и смерти, исходивший от Матвея, гнилостный душок воспаленных ран, которым пахли бинты Али-Бабы, и резкую, как нашатырь, вонь пережитого недавно страха от некогда безбашенного коммандос. Свой запах он тоже услышал. И тот его не порадовал.
Михаил встал, откинув в сторону спальный мешок. На стенах, потолке и полу кабины слоем лежал иней, но мороз отступал, и вокруг отопителя начало расползаться влажное пятно от подтаявших ледяных кристаллов. Дыхание по-прежнему парило, но уже не выпадало на одежду.
– Иншалла! – проговорил Али-Баба слабым голосом. – Аллах акбар!
Подольский глянул на него искоса, но ничего не сказал.
– Спасибо тебе, Сергеев, – произнес араб. – Я запомню, что выжил сегодня по воле Аллаха и благодаря тебе.
– Это хорошо, что ты запомнишь, – отозвался Сергеев. – Может быть, мне когда-нибудь пригодится твоя благодарность.
Лобовое стекло было покрыто изнутри толстым, как минимум в сантиметр, слоем изморози. Михаил попробовал потереть его перчаткой, но ничего из этого не вышло. Нужно было ждать, пока машина прогреется изнутри. И заводить двигатель было нельзя. И что случилось с топливом, пока было непонятно.
Сергеев приоткрыл одну из канистр, стоящих в кабине, – по консистенции бензин напоминал густое желе.
Вадим, глядевший через плечо Михаила, хмыкнул и покачал головой.
– Минимум полдня греть, – сказал он Подольскому. – И то не факт, что заведемся.
– Это ты оптимист, – сказал Сергеев без энтузиазма. – Так и за неделю не заведемся. Нужны дрова и костер.
– Ну, чего-чего, а дров тут вдосталь. – Мотл неожиданно рассмеялся.
– Ты чего? – удивился Вадик. – Что смешного? Дрова таскать запаримся!
– Да я о том, как удирали ООНовцы…
Сергеев невольно улыбнулся в ответ, вспомнив сорвавшиеся с места вертолеты, заметившие издалека, как идущий широким фронтом Дед Мороз валит лес, словно спички. Если бы фронт холода настиг геликоптеры, то в них наверняка не осталось бы живых. Служба на Ничьей Земле многому научила сытеньких мальчиков в добротной форме. Например, тому, что рисковать жизнью ради того, чтобы догнать и расстрелять какую-то непонятную летающую кастрюлю, не стоит. И еще тому, что если рядом происходит что-то странное, то на это лучше смотреть с солидного расстояния. Простая солдатская мудрость – деньги лучше похоронных почестей. В «чопперах» явно были те, кто служит здесь не первый год – уж больно адекватными были реакции у патруля.
«И именно эти реакции спасли нам жизнь, – думал Михаил, волоча по направлению к „хуверу“ пару толстых сучьев. – Здесь идет война. Настоящая война. С одной стороны мы – сброд без роду, без племени. Непонятные жители земли, на которую никто не претендует. А с другой стороны – весь мир. Но мир не хочет выигрывать эту войну. Выигрыш в этой войне никому не нужен. Кому-то нужна база для перевалки наркотиков. Кому-то полигон для испытания новых военных технологий. Кому-то тюрьма – свалка для преступников и инакомыслящих. Для многих из сторон – эти территории выгодный буфер между двумя антагонистами, помогающие сохранять мировой порядок в нужном виде. Да мало ли что еще можно придумать?»
Он швырнул сухие ветки на снег возле «хувера» и опять побрел к опушке. Несколько раз он проваливался в снег почти по пояс и с трудом выбирался на поверхность. По спине струился пот, и Сергеев в полной мере ощутил, что согрелся, хотя температура выше градусов 15–20 так и не поднялась.
Работа была монотонной: семьдесят шагов до леса без хвороста, столько же до «хувера» с грузом. Быстрее всех управлялся Вадим, тяжелее всех приходилось Мотлу, он задыхался и, уже не скрываясь, плевал на снег красным. Лицо пошло пятнами под пленкой выступившего пота, но глаза с воспаленными веками смотрели твердо, и ни Сергеев, ни Вадим не рискнули предложить нему отдохнуть.
Михаил ухватил увесистую сосновую ветку с подсохшими хвойными лапами, пахнущую смолой и Новым годом, и поволок ее к катеру.
Запах сосны уверенно ассоциировался у него с праздником и одиночеством. Воспоминания были детскими. Родители редко приезжали на Новый год, но почему-то всплывала в памяти большая комната с паркетным полом и старомодными двустворчатыми дверями со стеклами и он, еще совсем маленький, с совершенно невозможно красивым медведем. Не нашим медведем, это он помнил точно. У нас таких медведей не было – огромный, мягкий, больше него, пятилетнего мальчика, ростом. И мама, присевшая на корточки перед ним, в платье с красными цветами на черном фоне. Волосы у нее красиво расчесаны, и пахнет она вином и свечами… Да, на столе стояли свечи. За столом отец – он в костюме и в галстуке, хотя кроме родителей и него в доме никого нет. Отец улыбается, и в руках у него дымится сигарета.
