А сказку эту не вспомнил, только сейчас вспомнил. А надо было тогда вспомнить, надо…
Потому что Хромой умер. Глупо, не так, как должен умирать человек. Человек должен отходить дома, в своей постели. И его воспитанник должен стоять рядом и проливать слезы. Это обязательно — проливать слезы. Только когда по человеку плачут, он попадает рай. Рай — это хорошее место. В раю много еды, в раю хорошо пахнет, всегда лето и совсем нет диких, их в рай не пускают из-за вони. Ну, так, во всяком случае, говорил Хромой. И добавлял, что, когда он умрет, я должен буду обязательно над ним хорошенько поплакать. Только Хромой не думал, что у него так скоро это получится, он не предполагал, что наступит на гвоздь.
Гвоздь был самый обычный, ржавый. Хромой наступил на него в старой, сросшейся с землей деревне, мы отправились туда за грушами. Хромой провалился ногой в яму и наткнулся на гвоздь.
Ранка получилась совсем маленькая, на такую даже внимания обращать не стоило, мы набрали две корзины груш и отправились восвояси. Все было нормально, но на подходе к дому Хромой вдруг захромал.
А когда вечером он поглядел на свою ногу, то обнаружил, что она покраснела и распухла. Он приложил подорожник и выпил целый стакан рому с перцем, он всегда так делал, когда заболевал, и всегда помогало. А вслед за ромом с перцем хорошо еще пожевать соты с медом, тогда к утру пропотеешь, и все, здоров.
Хромой пропотел, но нога не прошла, наоборот — раскраснелась еще сильнее, так что он уже с трудом ходил даже по дому.
Весь следующий день мы лечили ногу. По-разному: растираниями, змеиным ядом, выпускали кровь. Но она болела все сильнее и покраснела уже до бордового состояния, а ступня начала понемногу чернеть.
К вечеру третьего дня Хромой предложил отпилить ногу до колена. Другого выхода не было, ну, так он, во всяком случае, сам считал. Я был не согласен. Отпиливать ногу — это все равно что самоубийство, как жить без одной ноги?
Но Хромой уже не мог терпеть. Я взял его саблю и хорошенько ее наточил. Надо было попасть выше коленного сустава. Я перетянул ногу, потом дал Хромому две бутылки рому. Он выпил обе. Потом я…
Неприятно вспоминать. И не помогло. Нога продолжала пухнуть, чернеть и болеть. Хромой смеялся. Ну, оттого, что он умирает по такой глупой причине. Он сказал, что если бы тут были люди, то они вылечили бы эту болезнь в два счета. Я очень тогда надеялся, что люди вот-вот прилетят. Прилетят, дадут Хромому лекарство, и он все-таки выздоровеет. Очень-очень надеялся. Что чернота эта рассосется, и мы заживем, хорошо, как до этого жили, и даже лучше.
Хромой мучился. Иногда он терял рассудок и пускался рассказывать сказки. И рассказывал он их хорошо и с выражением, как тогда, когда я был совсем маленьким. Он рассказывал, я слушал. А что мне оставалось делать?
В моменты просветления я предлагал Хромому помочь, ну, одним словом, избавить его от мук, но Хромой отказывался. Говорил, что так нельзя, чтобы попасть в рай, человек должен хорошенько помучиться, это тоже обязательно.
Ну, он и помучился. Целых два дня еще, потом только умер, под утро. Я об этом сразу догадался — Волк развылся, и выл не так, как на луну обычно, а мертвенно как-то, очень тоскливо.
Такая экстрадиция получилась.
Я спустился с чердака и убедился, что Хромой умер. Я хотел заплакать, но у меня ничего не получилось, как я ни старался. Тогда я вышел на улицу и как следует хлопнул себя по носу кулаком. Слезы выбились. Вернулся домой и стал плакать.
А Волк, ну, тогдашний наш Волк, он выл. Я думаю, что он выл на самом деле, от всей своей волчьей души, так что он возместил мою несердечность своею сердечностью. Хотя я тоже на самом деле переживал, просто слезы не текли и все тут. Для того чтобы плакать, нужна привычка к этому делу, а я до этого случая даже от боли не плакал.
Хромой полежал день, а на следующий он уже совсем почернел, я сделал волокушу и потащил его к асфальтовому стакану…
Я открыл глаза и посмотрел на руку. Посчитал. Раз, два, три. На правой руке. Семь на левой. Только на руках десять укусов. На ногах еще больше. Сколько на теле, на животе и на спине, я не знаю. Много. Мне бы хватило тех, что на левой руке.
Но я не умер.
Времени прошло много, но не больше двух недель — листья на деревьях еще не опали. И тепло. Еще тепло.
Меня спасли дикие. Как это ни прискорбно.
Зайцы прошли через меня, как ураган. И каждый кусал. Каждый. Когда они скрылись в лесу, я не смог подняться на ноги. Укусы неглубокие, но их было много и каждый кровоточил. Следовало собирать смолу, она могла остановить кровь. Я стал собирать, хотя и знал, что это бесполезно — даже если я остановлю кровь, все равно мне это не поможет. Во мне уже столько заячьей инфекции, что на слона хватит.
Слона-на-на…
Я замазал покусы смолой. Достал из рюкзака корзинку с Волком. Волк задрал лапку, почесался и улегся рядом. Я высыпал всю рыбешку, которая осталась. Волк с удовольствием принялся за обед. А я лег рядом и стал ждать.
Полыхнуло скоро. Через час у меня задрожали руки. Еще через полчаса — ноги. Потом трясучка навалилась плотно, и я принялся щелкать зубами. Дальше я помню плохо, сознание потерял. Под конец было уже совсем не больно.
Очнулся я уже здесь, в дикарском стойбище.
И первое, что я увидел, — Рыжий. Его заскорузлую рожу, она нависала надо мной и ухмылялась. Я скосился на свои ноги. На месте. А я уж испугался, что этот рыжик мне ноги отрезал из чувства мести. Не отрезал.
Ноги целы, руки не связаны. Конечно, я не могу подняться, но я ведь поднимусь рано или поздно…
Или нет?
Я на всякий случай пошевелил пальцами ног. Ничего, пальцы двигались. И чувствовали. Я не парализован. Попробовал сесть.
Рыжий отскочил в сторону. Сесть я не смог, голова смутилась и поплыла, я свалился обратно. Успел заметить, что я голый почти, в одних шортах. Ни штанов, ни куртки, ни ботинок. Оружия тоже нет. Попробовал подняться еще раз.
Не поднялся. Ослаб. Еще раз поглядел на свои руки. Они были тощими, как прутики. И ребра сквозь кожу выпирали.
Рыжий гукнул, со стороны головы показалась дикая. Я узнал ее, та самая, ну, которую я освободил тогда, вместе с Рыжим. Дикая села рядом со мной, уставилась черными глазами. Смотрела и вроде как все время хотела меня потрогать…
Странно, подумал я, она не воняет. Или нос у меня забился. Я втянул воздух. Нет, не воняет. Дикая почему-то не воняла. Смотрела на меня и не воняла.
— Привет, — сказал я.
Дикая не ответила, протянула мне извилистый белый корень. Постучала зубами. Что мне было делать? Ничего.
И я стал жевать.
Корень оказался горький до помрачения. Но я его прожевал. И проглотил. Наверное, целебный. И вообще, зачем меня травить после того, как они вылечили меня от заячьей инфекции? Незачем.
