Ветерок доносил из перелеска еле ощутимый, но все равно мерзкий запах болотной гнильцы.
Мир изменился: переломился надвое, словно рассеченный бритвенно-тонкой линией, которую Тимур увидел в воздухе за миг до того, как провалился в сумрачную вьюгу.
Было «до».
Там остались выпендрежник Сергуня, легкомысленная Наташка Казарезова, веселый и вовсе не мелкий Мазила. Он уже там, хотя вроде бы вот, лежит на границе прошлого и настоящего… Но уже там.
И есть «после».
Тут — пусто и одиноко, несмотря на то, что рядом понимающая и желанная вроде бы Леся, занудливый, но рассудительный и не трусливый Ворожцов.
Тут.
Тут хочется забыться, уснуть и проснуться там.
В «до»…
Было, есть.
Что будет дальше, Тимур не знал.
Он снял рюкзак. Подошел к краю канавы и опустился на колени. Сглотнул. Зачерпнул руками большую горсть рыхлой земли вместе с прошлогодней травой, мелкими щепками, гнилым желудем и бросил на Мазилу. Поморщился от дернувшей боли в запястье.
Леся сдавленно вскрикнула.
— Ты что? — шепотом спросил Ворожцов. — Тимур, ты что?
— Ничего. — Голос был его. Ровный и спокойный. Шел из глотки, но слышался будто бы со стороны. — Похоронить надо.
В глазах стояла холодная пелена. Даже не слезы. Стекло.
— Давай я схожу в деревню, найду лопату, — надломленно сказал Ворожцов. — Тимур…
— Нет. Не хочу я лопатой.
Он зачерпнул следующую горсть. Бросил. Дерн и гниль с шорохом упали на бледное лицо Мазилы. Несколько комочков земли остановились в уголках закрытых глаз, остальные ссыпались вниз.
Леся тихонько заплакала.
Тимур почувствовал, как дрожат руки, как сжалось все внутри. Зачерпнул третью горсть — влажная земля забилась под ногти. Бросил.
Рядом опустился Ворожцов. Он больше не уговаривал, и Тимур был благодарен ему за то, что тот замолчал. Пусть, раз уж не хочет помогать, просто молчит.
Ворожцов отодвинул свой рюкзак. Засучил рукава, не обращая внимания на пропитавшийся кровью бинт, и тоже загреб пальцами землю. На его лице не дрогнул ни один мускул. Оно словно окостенело.
Они бросили землю вниз почти синхронно. Леся закашлялась и заплакала громче.
Глаза резало.
Не слезы.
Стекло.
Почти не чувствуя пальцев, Тимур снова загреб ладонями землю и снова бросил ее на неподвижного Мазилу.
— Почему же ты молчишь, мелкий, — сорвалось с губ. — Почему же ты не просишь прекратить…
Шум пульса в ушах заглушал рвущиеся наружу слова. Страшные, безумные, от которых мороз пробирал до самых потрохов. Перед глазами звенело холодное стекло, стирая контуры предметов, искажая цвета. Руки зачерпывали сырую, но как назло рыхлую землю и бросали ее вниз.
Рядом сидел на коленях Ворожцов и с каменным лицом тоже бросал, и бросал, и бросал…
Комья летели в канаву, постепенно обсыпая тело мелкого, скрывая лицо, стирая грань между там и тут…
Комья падали, и падали, и падали.
И вместе с ними падало в эту канаву что-то из души Тимура. Такое же сырое, холодное и черное…
Где-то далеко, за громоподобными раскатами пульса, слышался плач Леси. Этот тихий плач давно остановился на одной ноте, и она тянулась, дрожала, как вибрирующая струна. Поднималась от земли в небо и замирала там. В сизой бесконечности облаков.
А Тимур, не соображая, что делает, продолжал загребать горстями податливую почву, кидать комья на медленно растущий холмик и уговаривать Мазилу:
— Не молчи, мелкий… останови ты нас… что же мы делаем… скажи хоть что-нибудь, сволочь ты мелкая… скажи… скажи… скажи…
Но мелкий не отвечал ему.
Мелкий уже был там, за рыхлым черным занавесом…
Тимур и Ворожцов бросали землю долго. Очень долго. Леся уже перестала реветь, а они все загребали и загребали сбитыми в кровь пальцами. Все бросали и бросали. И эти монотонные движения, несмотря на страшный смысл, который в себе несли, успокаивали. Тимур с Ворожцовым будто бы выгребали эти комки не из-под ног, а из самих себя.
Тело Мазилы уже давно полностью скрылось под землей, а они продолжали бросать до тех пор, пока над ним не образовался небольшой курган, доходивший почти до середины краев канавы.
Сгущались сумерки.
Губы ссохлись, голод сосал где-то под солнечным сплетением, но это уже совершенно не отвлекало. Тимур встал и прошелся туда-сюда, разминая затекшие ноги. Стряхнул с ладоней землю, вытер руки о куртку, но пальцы все равно остались грязными, с кровоточащими ссадинами и черными полосками под ногтями.
— Давай полью, — бесцветным голосом сказала Леся, открывая пластиковую баклажку.
Тимур молча подставил руки. Тонкая струйка потекла из горлышка в траву, и он стал остервенело тереть ладони друг о дружку, брызгая и поочередно стряхивая. Основная грязь ушла с водой, но полоски под ногтями остались.
— Видишь? — показал он их Ворожцову с какой-то садистской усмешкой. — Наверное, навсегда.
Тот не ответил. Дождался, пока Тимур закончит, и тоже стал мыть руки.
Ворожцов вообще не произнес ни единого слова после того, как сел рядом и начал помогать бросать землю. Тимур все бормотал и бормотал несуразности, а Ворожцов молчал…
Баклажка опустела.
Леся завернула крышку, убрала тару в рюкзачок. Подошла к Тимуру и хотела что-то сказать, но передумала. Просто долго посмотрела на него.
— Перевяжи его, — мотнул Тимур головой на Ворожцова. — И йодом каким-нибудь помажь.
Леся кивнула и принялась потрошить аптечку. Ворожцов не геройствовал: засучил рукав, помог размотать пропитавшийся кровью и грязью бинт. Только поморщился, когда Леся смазала укусы йодом и машинально подула на них, как маленькому.
Тимур смотрел на них, а в голове мелькали какие-то обрывки мыслей. Несвязные, ничего в общем-то не значащие. Пустые мысли ни о чем.
— Там есть эластичный? — спросил он у Леси через минуту.
— Бинт? — зачем-то уточнила она, открывая аптечку.
— Бинт, — кивнул Тимур.
— Да, вот. Ты руку потянул? Давай-ка я замотаю покрепче.
— Я сам.
Тимур взял плотный бинт, наложил кончик на запястье, прижал пальцами, стискивая зубы от боли, и принялся мотать. Пропустил «восьмеркой» через большой палец, сделал еще несколько оборотов, зафиксировал.
Подвижность кисти упала, но теперь боль стала более-менее терпима.
Тимур опустил рукав, поправил ботинки, застегнул куртку. Оставалось еще кое-что, но он все оттягивал момент…
— Пошли? — обронил Ворожцов.
— А разве… — Леся убрала аптечку и смотрела теперь пустым взглядом на горку свежей земли. — Крест разве не надо?
— Не надо, — глухо сказал Ворожцов. — Из палок не по-человечески, а больше не из чего.
Тимур наконец решился. Обошел канаву слева, спустился вниз и подобрал обрез. Стряхнул со ствола кровавую грязь, взял за холодную рукоять и переломил. Из ствола на него смотрел слепой глазок капсюля с крошечной вмятиной по центру.
