И смотрел он на меня как-то просительно. Незаметно мы поменялись с ним местами. Нет, он не стал откровеннее или добрее, а просто утратил волю. Теперь слуги стали главнее господина, но ни к чему нам было вымещать на нём свой былой страх. Незачем.
Мы уже давно переменились, и такое впечатление, что каждый взял что-то у другого. Математик отобрал у мен часть неуверенности и сентиментальности. Владимир Павлович проникся моим пафосом, а я у него научился невозмутимости. Что мне досталось от Математика, я понять пока не мог. Но что-то ведь досталось?
Однажды я вспомнил, что давно хотел его кое о чем спросить, да как-то забывал. Теперь это было совершенно не важным, но требовало словесного завершения.
— Скажите, начал я. Вы помните лысую девушку?
Математик посмотрел на меня выцветшими глазами, и было видно, что он ничего не помнит.
— Лысую девушку. Её ещё ваш Мирзо обрил, а вы потом привели на «Технологический институт». В чём фишка-то? В карте на её голове?
Математик пожевал губами, вспоминая, и я ещё раз убедился, что люди значили для него немногим больше, чем конкретные фигуры на шахматной доске. То есть что-то значили, но только в рамках отдельной партии.
— Понял, — наконец ответил Математик. — Это глупая история. Отец хотел её спасти, поэтому и сделал ей эту татуировку развязки тоннелей. Он думал, что поэтому её найдут в случае чего. Будет стимул девочку искать. Её и искали несколько лет, а потом проблема решилась сама собой. Всё поменялось, даже тоннели есть другие, а коды поменялись почти сразу. Я на всякий случай скопировал рисунок, но это для порядка, на тот случай, если мы её не доставим. Не голову же ей отрезать в доказательство. Да и насекомые это негигиенично.
— Из-за насекомых и обрили? Никакого тайного ритуала?
В такое объяснение я сразу поверил. Было бы гигиенично, он кому угодно голову бы отрезал. Не оттого, что ненавидел, а из соображений целесообразности ходов своей шахматной партии.
— Старик Усыскин старый друг её отца, ещё с тех пор, пока отца не забрали в Правительство. А её отец у нас в Москве был начальником, и всё равно её искал. Он потому и жил, что у него эта цель была. Только ему дочь под боком не нужна, ему иллюзия нужна, что она в безопасности и её хорошо кормят. Вот вы, Александр, хотели бы такую дочь? Нет? И никто не хотел бы. А так меня послали её найти и пристроить в тёплое место.
Я подумал, что самое время спросить, с какой, собственно, прибылью он теперь возвращается, но не спросил. Почувствовал я, что время откровенности для него закончилось.
Наконец мы с Владимиром Павловичем собрались и, простившись со всеми, вышли из дома. Математик был всё ещё слаб и задержался в своей комнате. Мне казалось, что я слышу через стену его тяжёлое прерывистое дыхание. Но вот он выбрался наружу, щурясь на солнце. Мы уже сделали несколько шагов, как я услышал за спиной лёгкий вскрик.
Математик поскользнулся на крыльце, странно подпрыгнув в воздухе, ударил пятками в следующую ступеньку и с размаху ударился затылком об угол толстой доски. Мы обернулись, но Математик не вставал. Тогда я пошёл к нему, сначала медленно, а затем быстрее. Математик лежал на ступенях и смотрел в небо. Веки его медленно поползли вниз, и, наконец, глаза закрылись. Так закрывает глаза старый петух. Даже со стороны было видно, как неестественно вывернута в сторону его голова. Да, Математик был мёртв.
Я никак не мог прийти в себя от этой нелепости. Математик мог несколько раз погибнуть, его мог схватить Кондуктор или съесть псевдоповар. Его могли застрелить в бесчисленных разборках внутри питерского метрополитена и на поверхности, но вот чтобы так… Чтобы умный и злой человек за секунду, будучи вдали от врагов и настоящих опасностей, превратился в мёртвое тело с разбитым затылком этого я как-то не ожидал.
Это напоминало издевательство и унижение, причём со стороны высших сил природы. То есть в этом его превращении в мёртвое тело чувствовалось не поражение или неудача, а наказание.
Мы закопали Математика на пригорке и не оставили на могиле ничего, даже камушка. Всё это было ни к чему, некому было знать, где он лежит, и никто нас про него не спросит.
Владимир Павлович на похоронах, пользуясь случаем, опять напился, поэтому мы отправились в путь только ещё через два дня. Мы прошли к ограде, а потом затрусили по дороге, ведущей к нашему поезду. Вокруг нас была весна таял снег, дорога представляла собой два ручья, и поэтому мы решили идти прямо по полю, но вдоль дороги.
А вокруг сияла весна! Я вспомнил, что никогда не видел весны в своей новой жизни. Только в привычку теперь вошло, что перед тем, как снять респиратор и набрать пьянящего воздуха в лёгкие, я сверялся с показаниями дозиметра.
Стояли прозрачные, будто стеклянные дни. Земля была мокра, а воздух сух. И в вышине медленно плыли облака. Они плыли как живые, одни удалялись или исчезали, но на смену им приходили новые, и я думал, что вот, прошли годы, а ничего не изменилось. Только мир этот был почти без людей, да и птиц осталось в нём как-то немного.
Как будто в ответ на мои мысли в небе перед нами прошла стая каких-то неизвестных птиц высоко-высоко. И только спустя несколько секунд я услышал отзвук их странного гортанного крика.
Земля оттаяла и пахла невыносимо прекрасно и тревожно, будто вернулся запах детства и счастья. И я подумал, что вот умирать под таким небом можно легко. Было бы за что умирать.
XII. ВЫЖИВАЮТ ТОЛЬКО СТРУКТУРЫ
Если из высказывания Р следует Q и Q приятно, то Р истинно.
Сб. Колмогоров в воспоминаниях. М.: Физматлит, 1993, стр. 377 1
Дорога оказалась неожиданно длинной, и мы, заблудившись, вышли к железной дороге совсем в другом, незнакомом месте. Это точно был не пригород Клина, что обнадёживало.
Вдоль дороги расположился неизвестный посёлок, впрочем, никакого посёлка уже не было. Нечему было располагаться. Часть посёлка выгорела, а по второй, чувствовалось, лупили когда-то из пушек. Понимая, что придётся идти ещё долго, мы решили закусить, чем эльфы послали, и принялись искать место.
Внезапно что-то белое сверкнуло в выбитом окне брошенного дома. У дома не было крыши и одной стены, но посреди большого замусоренного пространства стоял белый пластиковый стол и стулья, точь-в-точь как в открытых кафе моего детства. Мы прошли внутрь, выложили консервные банки на стол и сели друг против друга.
В провал стены был виден остов «жигулей», превращенных буквально в решето. Казалось, что ржавый корпус сшит из коричневого шершавого кружева. Тут явно когда-то шел бой, и бой жаркий. И уже положив первый кусок в рот, я увидел ещё одну деталь пейзажа.
