У Воженкина людей было меньше. Человек двести солдат из разных частей, столько же гражданских с разным (иногда очень серьезным, впрочем) оружием. И обоз с теми, кто не мог воевать. Не с «детьми и женщинами», как это определялось раньше, а именно с теми, кто физически не мог воевать. А те, кого раньше называли детьми, и женщины почти все были вооружены…
Сашка помнил, что тогда почти всеми владела апатия и непонимание того, что надо делать дальше. Когда стало понятно, что боя с появившимся врагом не избежать, все даже как-то оживились, бой давал определенность и цель, снова делил мир на своих и врагов. А вот как назывался городок, в котором все происходило, – Сашка не помнил. В городке еще кто-то жил, кто-то даже отстреливался от вошедших в город первыми исламистов, но разрозненно.
Воженкинцы прихлопнули боевиков разом, без разговоров и особого труда, как гнилой помидор каблуком. По-тихому просочились на окраину, замкнули кольцо и за десять минут, не больше, перебили всех, никого не беря в плен, хотя желающих сразу нашлось очень много. Сашка тогда уже считал себя ветераном… Но с танками до этого он дела не имел.
Ооновцы пошли в атаку штурмовыми группами, бронетехника поддерживала удар. Сашка до сих пор помнил – хотя это было не самым ярким и не самым жутким из того, что он увидел за последние годы, – раскисшее заброшенное картофельное поле, утыканное серыми тростинками жухлых сорняков, серый дождь из противно беременного неба, ветер и склоненные фигуры. Тоже серые. Глупо это было. По грязи на поле нельзя было бежать. И ползти было нельзя без риска захлебнуться. Воженкин это увидел сразу и боялся только «брони». Поэтому приказал ее сжечь…
Сашка вызвался сам. Да многие вызвались. Не от какой-то храбрости или ненависти к врагу – храбрость давно стала обыденностью, а ненавидеть этого врага уже не имело смысла, – просто момент боя забивал тоску и ужас жизни.
Воженкин выбирал подростков – они были сильней детей и быстрей и гибче взрослых, все разумно и логично.
Они вчетвером спустились в овраг, уходивший через поле косой стрелой. Овраг был заполнен холодной густой жижей, доходившей до пояса, кое-где – до горла. Идти было трудно, черная гуща расталкивалась нехотя, липла и отвратительно разила чем-то химическим, пластмассовым, неживым. Сверху лило и лило, дождь тоже вонял – пластмассой и гнилью. Впереди шли Илья, сын отрядной врачихи, и Васька, он прибился к отряду только что, в городке. Артем, казачонок с юга, и сам Сашка – сзади. У Ильи и Сашки имелось по две «Мухи»…
Сашка не помнил, что он почувствовал, – вроде толчок опасности, заставивший его рвануть Артема за рукав ближе к краю. Он сам тоже передвинулся, как мог быстро, туда и замахал рукой, ожесточенно шипя Илье с Васькой, они даже обернулись… но опоздали. Надо было не оборачиваться.
Наверху, в сером мокром небе, появились круглые черные головы с мутными бликами на месте глаз, плечи… Раздался непонятный истошный крик: «Нerre gud, ryssar!»[11]. И тут же – очереди, не похожие на сухой деловитый треск «калашниковых», звонкие, густые, почти музыкальные. Илья упал сразу, ничком, а Васька крутанулся, неловко повалился набок, начал тонуть, выплевывая мерзкую жижу и кровь, – и, к счастью, в него попали еще раз, в голову.
Потом Артем махом выпустил в тех, наверху, полмагазина, и они исчезли, взорвавшись темными брызгами и ошметками. Мальчишки, не сговариваясь, рванули на склон. Склон плыл, осклизал, проседал. Они ползли по нему наверх вечность. Сашка знал, что сейчас наверху появятся еще круглые головы, раздастся красивая стрельба, и он упадет в грязь и утонет, перестанет существовать. От ужаса хотелось перестать лезть и покориться склону, грязи внизу, дождю сверху – и пусть все кончается, потому что невозможно жить среди такого ужаса… Артем, как видно, ощущал то же самое, потому что вдруг тонко монотонно завыл, не сводя с края оврага расширенных мокрых глаз, – и этот звук был таким кошмарным, полным страха, ненависти, тоски, безнадежности, что Сашка понял, что сходит с ума…
Они вылезли на край раньше, чем еще двое добежали от грузно идущего в полусотне метров танка. Бежали – ползли, как мухи по старой клейкой бумаге. Артем, не переставая завывать на одной тонкой жуткой ноте, метнул им под ноги «лимонку», она густо, но очень тихо хлопнула, подняв небольшой фонтанчик грязи, тот, что бежал первым, сломался пополам, встал на колени и, уткнувшись головой в шлеме в жижу, застыл. Голова утонула по шею. Второй хотел выстрелить, но, кажется, заела винтовка, и Артем пустил в него все, что оставалось в магазине, уложив наповал. Сашка между тем, перетащив себя через мылистый край, упал за лежавшие один на другом трупы первых двух ооновцев, приготовил, спеша, но точными движениями, обе «Мухи».
Танк начал разворачиваться, но не успел. Первую гранату Сашка вогнал в борт кормы, вторую – в основание башни. «Леопард» сперва остановился, потом огрызнулся длинной, но неприцельной очередью из зенитного пулемета… и вдруг сперва густо задымил, а потом разом вспыхнул. Пламя металось и по-змеиному шипело под дождем, но не гасло…
Остатки ооновского батальона, потеряв всю бронетехнику и множество убитых, попытались отступить за дорогу, пролегавшую в километре за полем. Но Воженкин послал туда полсотни бойцов на последней БМП и спешно найденных и заправленных машинах. Они проскочили по асфальту, соединявшему городок с автострадой, и встретили отступающих густым огнем. С поля не ушел никто.
Потом бойцы долго бродили по полю, с трудом вытягивая ноги из грязи, в которой они вязли по колено. Искали в основном продукты – в общий котел, – но брали все, что каждый считал нужным. Добивали раненых – впрочем, их было очень мало, большинство захлебнулись в раскисшем черноземе. Были и живые, хоть и всего несколько. Они надеялись перележать на поле до темноты и как-то выползти; может, кому и удалось, но вряд ли.
В том бою – последнем серьезном бою с регулярной частью оккупантов – погибли многие. Сашка вспоминал одного писателя – сам он его книг не читал, но читал кое-кто из старших, Воженкин читал тот же. Сашка очень обрадовался и удивился, когда к ним прибился этот человек с еще десятком других – хорошо вооруженные и снаряженные, но полуголодные и очень вымотанные. У писателя были прозвища – Леший и еще Комиссар, и он больше всего беспокоился за свой рюкзак, где в большом тройном пакете лежали запаянные в толстый полиэтилен почти три сотни дисков дивиди.
Сейчас эти диски в местном хранилище. Там и правда оказалось очень много интересного и нужного, хотя и без особой системы, личный архив, в котором легко разбирается только хозяин, – пришлось попотеть… А писатель похоронен на окраине того города. Города, конечно, уже нет давно, а над братской могилой – два-три метра слежавшегося снега. Но, подумал Сашка, он, наверное, был бы доволен, узнав, что его диски выжили…
