Теперь я понимаю, что не он сам допер до мысли об Опеке – это ты дала ему козыри в руки!..
Пощечины она словно не заметила. Глаза ее горели, волосы рассыпались, щеки пылали огнем – Жанна д'Арк, идущая на костер, да и только!
– Как бы не так! – вскричала она. – Он ни в чем не виновен, понял? Все эти годы он ни разу не вышел из себя, он… он воспитал самого себя так, что спокойствие стало нормой его жизни!
Галина продолжала что-то говорить мне, но я ее уже не слышал. Я весь словно превратился в огромный желудок, который никак не может переварить угловатые, больно колющие мысли.
Ситуация кардинально изменилась. Весь мой план шел коту под хвост, и вообще всё летело к черту…
Я не сказал Галине одного: то, чего я добивался от нее, было чистой воды самодеятельностью, плодом моего измученного бессонницей мозга. Разумеется, о своей идее выхода из игры я никому из наших не рассказывал, потому что это было бы расценено, как дезертирство. Просто я слишком устал от этой проклятой работы… Генон был бы просто поставлен перед фактом, когда Подопечный больше не захотел бы иметь дело ни со мной, ни с Галиной. Меня не интересовало, что со мной и с Галиной будет потом, когда нас, как провалившихся разведчиков, вышибут из Опеки, главное – мы бы зажили с ней, как обычные люди, которым не приходится заниматься гадостями и подлостями ради высоких целей и которым не надо творить нечеловеческие дела ради человечества…
Я сознательно выбрал именно такой вариант ухода, хотя были и другие возможности «подставить» себя и одновременно создать у Подопечного иллюзию неудачи… Но мне нужна была Галя. Все эти десять лет я постоянно боялся признаться не только ей, но и самому себе, что люблю ее. Поэтому я ненавидел Подопечного вдвойне: он отнял у меня не только десять лет жизни, но и любимую женщину…
А теперь в голове моей вертелись бесконечной каруселью строки из рассказа Подопечного: «– А если он не хочет, чтобы о нем заботились? Если он не хочет, чтобы добрые дяденьки устраивали его судьбу?.. О нем же никто не подумал, он – как марионетка в кукольном театре!»…
Одна мысль не давала мне покоя: почему в том разговоре со мной он возмущался не столько тем, что его самого превратили в марионетку, сколько тем, что множество других людей вынуждены заниматься им, не имея права ни на отдых, ни на ошибку?
Неужели Галина была права в оценке своего мужа? Неужели вообще человек способен даже в таких вот немыслимых обстоятельствах ухитриться остаться человеком, думающим не о себе, а прежде всего – о других?
Постепенно я начинал понимать Подопечного. И было мне в этот момент так скверно и стыдно, как бывает стыдно нормальному, скромному и порядочному человеку, который, проснувшись, узнает, что накануне буйствовал в пьяном, беспамятном угаре. Осознание своей вины и неправоты было моим горьким похмельем. Я понимал, что не смогу посмотреть в глаза своему бывшему «лучшему другу»…
Я недостоин его дружбы, это Галя правильно сказала. Мы все недостойны его, встретившего лицом к лицу огромную, нечеловеческую ответственность и при этом ни разу не дрогнувшего, никому не пожаловав-шегося, изо всех старавшегося жить так, как будто с ним ничего не случается – чтобы ничего не случилось с другими – потому что все мы очень боимся ответственности…
Я понимал теперь, почему Подопечный ни словом не обмолвился и не показал вида, что знает, кто такой он и кто такой я. Он всегда был добрым человеком и ухитрился пронести свою доброту как невидимое знамя Человечности через все муки и тернии, и в ситуации, перечеркнувшей все рамки обыденности, он жалел не себя – хотя именно себя ему бы нужно было жалеть больше всего. Он жалел меня и жалел Галину, и жалел всех наших – так жалел, что больше не мог носить в себе эту жалость, – и выплеснул ее на бумагу в виде рассказа, который, скорее всего, и не собирался публиковать…
Утверждая, что Подопечный не является, по нашей терминологии, «детонатором», что мы это якобы выдумали, чтобы безбедно жить за его счет, Галина, конечно же, не права. Это она переборщила в запале спора. Во-первых, все мое «благополучие» – казенное, оно дано мне как бы взаймы на период Опеки и в ее интересах. Просто Генону однажды пришло в голову, что безопаснее всесторонне обеспечить благополучие не объекта Опеки, а «опекуна», чтобы он мог оказать любую помощь Подопечному… Во-вторых, я сам читал заключения экспертов из Академии наук и знаю, что потенциально Подопечный опасен, очень опасен – больше, чем атомное оружие и эпидемия СПИДа, вместе взятые. Кроме того, таких «детонаторов», как он, только в нашей стране насчитывается около двух десятков – и всех их опекают по секретной государственной программе. Правда, время от времени катастрофы все же происходят, и все равно сходят с гор снежные лавины, а с рельсов – пассажирские поезда, все равно пылают гигантские пожары в лесах, все равно извергаются вулканы и затопляют населенные пункты разлившиеся реки… Природа есть природа, и, помимо «биодетонаторов» в лице наших подопечных, на нее, видимо, влияют и другие факторы, но именно от этих людей зависит, состоится ли когда-нибудь конец света…
И еще я знал, что, если теперь предам Подопечного и оставлю его наедине с той тяжкой ношей, которую он ежесекундно должен нести на своих плечах, как некогда один человек нес на себе крест на Голгофу за все человечество, то стану противен самому себе до конца дней своих…
Очнулся я от того, что Галина колотила плотно сжатыми кулачками по моему плечу и кричала:
– Открой мне дверь, слышишь? Ну, пожалуйста, Кир!.. Открой, прошу тебя!..
И я, конечно же, выпустил ее из машины, и она выпорхнула чайкой навстречу Подопечному, который, оказывается, был уже в нескольких шагах от нас. Галя с разбегу кинулась ему на грудь, и они застыли, обнявшись, посреди тротуара, под недоуменными и осуждающими взглядами прохожих.
Я сглотнул резиновый комок в горле. Мне захотелось выжать до упора педаль газа, умчаться отсюда как можно скорее, приехать к себе, запереться и, не отвечая на звонки Генона и оперативного диспетчера, напиться до беспамятства. Или же разбиться вдребезги о фонарный столб на максимальной скорости…
Но вместо этого я медленно открыл дверцу и медленно выбрался из машины. Асфальт жег подошвы, словно был залит смолой из адского котла, в котором черти жарят души грешников. Я медленно направился к Галине и Подопечному, машинально считая шаги, будто меня вели на расстрел. Подопечный повернулся ко мне лицом. Выглядел он, как всегда, спокойным, но во взгляде его читалось некое ожидание. Галина, прильнув к груди мужа, тоже неотрывно смотрела на меня.
И тогда я первым протянул своему другу руку.
