Все прочие планеты классификационного списка находились под эгидой и контролем ООН. Часть из них – такие, как Галактический Университет, Сингапур, торговый центр, или Таити, мир отдыха и водного туризма, – обладала статусом Протекторатов; часть была Колониями, где обитали от ста тысяч человек до десяти миллионов. Колониальным считался также всякий мир, где есть разумные аборигены и где главной целью земных переселенцев было исследование инопланетных жизненных форм. Кроме того, ООН – через Службу Планетарных Лицензий – осуществляла надзор за полутысячей Миров Присутствия, где тоже жили люди – частные лица, искавшие уединения, или специалисты промышленных компаний, получивших лицензии на разработку недр и другие виды деятельности. Население Миров Присутствия было немногочисленным, но ряд из них уже претендовал на статус Колоний.
Наконец, имелись еще Планеты-Свалки, куда перебрасывалось все лишнее в процессе терраформирования обитаемых систем, и Каторжные Планеты – те же свалки, но для человеческих отбросов. Пополнялись они большей частью уроженцами Латмерики, Черной Африки, Уль-Ислама и Аллах Акбара.
Информация о Закрытых Мирах была секретной – во всяком случае, иных примеров, кроме Старой Земли, в классификации ООН не приводилось. Впрочем, сие не означало, что существует один-единственный Закрытый Мир; никто и никогда такого не утверждал, и сам этот факт являлся весьма многозначительным.
Silentium videtur confessio, как утверждали древние латиняне, – молчание эквивалентно признанию.
Но Ричард Саймон, пройдя сквозь устье Пандуса и совершив недолгое путешествие в вертолете, находился сейчас не на таинственной Земле, а в местах гораздо более прозаических, вблизи Сьерра Дьяблос, в самом центре единственного материка Латмерики. Дьявольские Горы считались ничейной территорией, пустынной и абсолютно бесполезной, так как в этом нагромождении гранитных глыб и бесплодных скал, в лабиринте узких сырых каньонов, трещин, осыпей и коварных топей, в хаосе провалов, пещер и плоскогорий, заросших анчем, местной помесью ели с кактусом, – словом, в этом поганом местечке человеку искать было нечего.
Вершины Сьерра Дьяблос торчали посередь огромного благодатного материка будто ядовитый нарыв протяженностью в триста лиг, а почти все государства Латмерики располагались вокруг него – точь-в-точь как жемчужное ожерелье на шее больного проказой.
Разумеется, болезнь можно было излечить, удалив самые гнусные язвы на Свалку, а после разделаться и с остальным – взорвать все, что торчит вверх, и засыпать ущелья да трясины. Проект был недешев, и все латмериканские диктаторы, тираны и вожди вопили в один голос об отсутствии необходимых средств, энергетических мощностей и крупнокалиберных трансгрессорных станций. Но когда ООН, при поддержке Колумбии, Южмерики и России, предложила свою безвозмездную помощь, помощь эта была отвергнута. Из гордости, как утверждали местные официальные источники; из чувства самосохранения, как полагали в ЦРУ и в генеральном штабе Карательных Сил.
Если не считать отрадных исключений вроде Боливии, хунты в Латмерике держались у власти от трех до семи лет. Затем вспыхивала очередная “революсьон”, и бывший вождь или диктатор ударялся в бегство с целой сворой своих приспешников – разумеется, в том случае, коль голова еще держалась на плечах. Иногда он находил прибежище у соседей, иногда не находил, и тогда оставался еще лабиринт Сьерра Дьяблос, где у всякого предусмотрительного “отца народа” были заготовлены тайные укрытия, склады с припасами и пулеметами и все прочие средства восстановления справедливости. Там бывший властитель мог отсидеться, поднакопить силенок, наточить клыки и доказать наглому узурпатору, что порох в пороховницах еще не усох. А когда приходил миг торжества порядка и закона, в Сьерра Дьяблос бежал узурпатор – конечно, если скальп еще оставался при нем.
Вот почему Сьерра Дьяблос были так необходимы Латмерике. В определенном смысле они могли считаться национальной святыней, гарантией бурного и непрерывного революционного процесса, а значит, и прогресса – в том смысле, как его здесь понимали. Существовал, однако, неписаный закон, определенная традиция пользования всепланетным убежищем, которая весьма редко нарушалась в бурной политической жизни Латмерики. Так, наследственный президент Гватемалы, свергнутый с трона, мог бежать в свою часть Сьерра Дьяблос, скрываться среди гор и трясин у границ своей державы, грабить и вешать своих пеонов, коль возникала нужда в женщинах, рекрутах или мешках с маисом. Аналогичное правило соблюдали тираны Никарагуа и Сальвадора, президенты Коста-Рики и Гвианы, великий дон Панамский, премьеры Суринама и Белиза и даже диктатор Парагвая – где, если верить Уокеру, население было весьма темпераментным и обожало корриду по-парагвайски. Но в целом латмериканцы, народ горячий, однако не лишенный здравого смысла, считали так: коль ты партизанишь в изгнании, бей своих и не лезь к чужим.
Генерал Педро Сантанья, экс-правитель Гондураса, нарушил этот закон. Его “революционные отряды”, восемьсот стволов и столько же головорезов, курсировали вдоль рубежей Гватемалы, Сальвадора и Никарагуа, заглядывая временами в Панаму и навещая даже весьма отдаленный Эквадор. С одной стороны, это было неплохо: в каждой из этих держав имелась своя оппозиция в Сьерра Дьяблос, и люди Сантаньи, отлично вышколенные и вооруженные, сперва чистили перышки конкурентам. Но вслед за перьями летел пух, уже из местных крестьян, а это было чистым убытком. Поразительно, сколько пуха, могли нащипать восемьсот гондурасцев, таких же темпераментных, как парагвайцы! Там, где они проходили революционным маршем, не оставалось ни перьев, ни пуха, ни кур, ни девственниц. Собственно, не оставалось ничего – одни головешки да трупы со вспоротыми животами.
Их– то Ричард Саймон сейчас и лицезрел.
Перед ним лежала панамская деревушка, спаленная на треть; среди пожарищ и руин высились столбы числом не менее полутора сотен, а на них были развешаны голые мужчины. Вверх ногами, вниз головой. Их, видимо, пытали – одни лишились глаз и ногтей, кожа других почернела от расплавленной смолы, у третьих был содран скальп или надрезана мошонка, а на четвертых, пятых и шестых, располосованных мачете, смотреть было еще страшней.
Саймон, впрочем, смотрел. Недавно ему стукнуло двадцать один, а выглядел он еще моложе, но сейчас казался себе самому древним-предревним старцем. Губы его дрогнули, шепнув:
– Не милосердие, но справедливость…
Тетушка Флори, с ее мормонским максимализмом, сказала бы иначе: не мир, но меч. Ричард Саймон чувствовал, как трепещет в его руках незримый клинок возмездия.
