Эдвин Табб - Майенн

Она вдруг произнесла тихо:

— Эрл, я не совсем поняла: почему женщина поступила таким образом?

Он ответил горько, не раздумывая:

— Майенн была живой, настоящей женщиной. Она решила убить себя, умерла. Говоря понятным тебе языком, она не выполнила своих функций.

— Но зачем и почему она поступила так? Ее действие не имело причины и необходимости. Разрушать себя — алогично.

— Люди почти всегда поступают алогично, как тебе должно было стать известно, Тормайл. Майенн ушла из жизни, потому что прекрасно поняла твои намерения и не пожелала стать «матрицей» своего собственного дубль-двойника.

Хотя, может, тут сыграло свою роль и чувство вины, стыда, предположил он, она не хотела опуститься в его глазах, не могла вынести его молчаливые упреки и сомнения. Она умерла, чтобы дать ему свободу выбора, не висеть грузом, осложняющим принятие решений, выбор достойных поступков.

Дюмарест медленно подошел к кусту роз, усыпанному распускающимися бутонами, ощутил их дурманящий аромат, вспомнил Майенн такой, какую он любил: нежную, чуткую, отдающую и живую. Потом глухо вымолвил:

— И потому, что она была очень гордой.

— Гордой?

— Это еще одна человеческая черта характера, которую тебе не дано понять. В каждом человеке — мужчине или женщине — есть нижняя точка отсчета, за которую они стараются никогда не переступать, чтобы не терять уважение к себе, к своему «я». Эта черта — для каждого своя, но она присутствует незримо, предупреждая и крича «стоп!», если человек зарывается, перебирает, забывается. И если человек преступает свою отмеренную черту, он теряет самоуважение, понимая, что с этого момента перестает быть человеком, которым был рожден. — Дюмарест помолчал и спросил. — Как ты намерен поступить со мной, Тормайл?

— Ты знаешь все мои желания, Эрл. Тебе ни к чему спрашивать.

— Но я отнюдь не игрушка, Тормайл.

— Зови меня Майенн. Я стану твоей Майенн, ты полюбишь меня.

— Нет, — ответил он резко, — неужели ты не чувствуешь, что эксперимент окончен? Ты узнал все, что намеревался, а теперь — хватит играть. Будь логичным, Тормайл. Здесь нет никого, кроме меня, кого бы ты сумел использовать в своей темной игре. Женщина, которую я любил — мертва и, умерев, она дала мне свободу.

— Называй меня Майенн.

— Я называю тебя твоим, а не чужим именем. Бездушная, механическая машина, которая вдруг странным образом столкнулась с малой группкой людей: их сложными судьбами, желаниями, слабостями и страстями. Неужели ты до сих пор не осознал, насколько парадоксальна, нежизненна эта ситуация? Ты, мощнейшее электронное создание, просишь меня — смертного, слабого человека — о любви? Неужели ты напрочь забыл о своей логике? О гордости?

Она молчала довольно долго, потом печально посмотрела на него:

— О гордости?

— Ведь я — мужчина; неужели ты полагаешь, что я счел бы возможным молить о взаимной любви, скажем, муравья? Я мог бы кормить его, играть с ним, ласкать, приставать к нему. Я мог бы причинить ему боль, даже убить его; но все, что бы я ни сделал с ним, не могло бы мне помочь в одном: он не мог бы дать мне любви. Даже если бы я вдруг смог стать похожим на него. В этом есть еще одна сторона: ни один экспериментатор, ставящий подобный опыт, не имеет права дать вовлечь себя в этот опыт методом полного перевоплощения. Это не даст реальных, полных результатов.

Она помолчала, потом тихо и печально сказала:

— Ты говорил о здравомыслии, Эрл, а отнюдь не о гордости. Кто ты есть, чтобы пытаться понять всю глубину моих причин? И как ты можешь во всей полноте почувствовать, в чем именно я нуждаюсь?

Узник, одинокий заключенный, раб протоплазмы, взывающий в космическую пустоту о горячей любви. Этот одинокий пленник настолько могуществен, что способен превращать друзей — во врагов, людей — в скорпионов и пауков, делая вид, что стал их другом, а реально — управляя всеми их поступками, словно марионетками. Но любовь слишком далека от этого; она совсем не похожа на притворство, силу, могущество…

Сумасшествие, в который раз подумал он. Слабоумие, отклонение от нормы, слепота, которая может обратить все живое в мизерное, ничтожное существо, которое можно просто стереть с земли, словно по мановению волшебной палочки, по минутной прихоти создателя.

Он медленно произнес:

— Ты предпочел появиться в обличии женщины, Тормайл, поэтому позволь мне обращаться к тебе именно исходя из этого. Майенн — мертва, поэтому у тебя нет причин ревновать меня. Что остается? Я вижу в тебе слабое, плачущее, постоянно молящее о любви создание. У самой дешевой проститутки в самом низкосортном доме терпимости я видел больше гордости, чем у тебя. Ты слышал, как Мари называла женщин, которые сами платят за любовь?

Эрл увидел, как передернулось от боли лицо Лолис, как вдруг потемнели страдающие глаза; он знал, какую рану нанес ей, какую боль причинил.

— Остановись, Эрл, я молю тебя.

Он рассмеялся, стараясь придать своему смеху и голосу как можно больше презрения, сарказма, мужского превосходства:

— Неужели правда так болезненна, Тормайл? Я полагал, что ты именно этого добивался: голой, холодной правдивости. Но, похоже, ты уже не в силах вынести подобное. Ты был в одиночестве слишком долго. Предоставленный сам себе, ты стал больным, душевнобольным. Я угадал?

Дюмарест услышал тяжкий, прерывистый вздох, полный муки и страдания; несколько листков, шурша, упали на землю с ближайшего дерева, словно ветер, потерявший вдруг силу, не смог продолжить начатое дело.

Лолис прошептала тихо:

— Я могла бы уничтожить тебя, Эрл, за твои жестокие слова, но я только прошу тебя: перестань говорить так…

— Да, ты легко можешь убить меня, но что ты докажешь этим? Что ты сильнее меня? Мы оба и так прекрасно знаем об этом. Что ты умней? Но я так не думаю. Если ты убьешь меня, то ты докажешь только одно: что ты проиграл. Что ты просто бессилен понять обычное чувство, знакомое всем живым людям, что твой эксперимент потерпел неудачу, и что люди, погибшие в нем, умерли зря. — Дюмарест чувствовал, как изнутри поднимается ненависть, злоба, ярость. — Мари, братья. Лолис и бедный Горлик! Майенн!

— Ты ненавидишь меня, — она произнесла это, словно удивившись, — ты действительно испытываешь ко мне только чувство сильнейшей ненависти.

Эрл взглянул на свои руки: они были судорожно сжаты в кулаки, костяшки пальцев побелели от напряжения. Он вымолвил тихо и яростно:

— Я ненавижу тебя за то, что ты сделал со всеми нами. Если бы ты был живым человеком, я бы просто убил тебя.

— Как ты убил Харга?