Я вопросительно приподнимаю брови, а он берет меня за руку.
— Я в ужасе, — изрекает он. Я начинаю смеяться, но вскоре это превращается в содрогания от боли. — Полегче, — он гладит меня по лицу, унимая боль. — Тебе придется прекратить влипать в неприятности.
— Знаю. Но кто-то взорвал гору, — отвечаю я.
Вместо того, чтоб уйти, он наклоняется ближе и всматривается в мое лицо.
— Ты думаешь, я бессердечный.
— Я знаю, ты не такой. Но я не буду говорить тебе, что всё в порядке, — отвечаю я.
Теперь он отстраняется, немного раздраженно.
— Китнисс, какая, в самом деле, разница — взорвать нашего врага в шахте или подбить в небе с помощью одной из стрел Бити? Результат один и тот же.
— Я не знаю. Хотя бы то, что в Восьмом на нас напали. Они атаковали госпиталь, — говорю я.
— Да, и те планолёты были из Дистрикта-2, - отвечает он. — Поэтому, сбив их, мы предотвратили дальнейшие атаки.
— Мне не нравится ход твоих мыслей… ты мог бы использовать его как аргумент, чтобы убить любого человека в любое время. Ты мог бы оправдать участие детей в Голодных Играх, чтобы предотвратить дистрикты от восстания, — заявляю я.
— Я на это не куплюсь, — сообщает он.
— А я куплюсь, — отвечаю я. — Наверное, всё из-за тех поездочек на арену.
— Отлично. Мы умеем ругаться, — произносит он. — Мы всегда умели. Может, это и хорошо. Кстати, между нами, мы взяли Дистрикт-2.
— Правда? — На мгновение все внутри меня ликует. Затем я вспоминаю о тех людях на площади. — Там ещё была борьба после того, как меня подстрелили?
— Недолго. Работники из Ореха встали против капитолийских солдат. Повстанцы просто сидели в сторонке и наблюдали, — поясняет он. — Вообще-то, вся страна просто сидела и наблюдала.
— Ну, это у них получается лучше всего, — отвечаю я.
Вы могли бы подумать, что потеря одного из основных органов позволит вам спокойно проваляться в кроватке несколько недель, но по какой-то причине, мои врачи хотят, чтобы я встала на ноги и начала двигаться как можно скореё. Даже несмотря на морфлий, первые дни мои внутренности подвергаются жуткой боли, но со временем она значительно уменьшается. Однако болезненные ощущения от отбитых ребер обещают задержаться на какое-то время. Я начинаю возмущаться бестактным обращением Джоанны с моими запасами морфлия, но все же позволяю брать то, что ей нужно.
Слухи о моей смерти безудержно разгуливают по стране, поэтому ко мне в палату присылают съёмочную группу снять меня на больничной койке. Я показываю им свои швы и впечатляющие кровоподтеки и поздравляю дистрикты с успешной борьбой за единство. Затем угрожаю Капитолию нашим грядущим вторжением.
Каждый день мне позволяют небольшие наземные прогулки в качестве одного из пунктов моей реабилитационной программы. Как-то раз Плутарх присоединяется ко мне, чтобы поделиться последними новостями. Теперь, когда Дистрикт-2 стал нашим союзником, повстанцы устроили небольшую передышку от войны, с целью перегруппировать силы. Укрепить линии электропередач, оказать помощь раненым, переформировать войска. Капитолий, как и Тринадцатый в Тёмные Времена, абсолютно отрезан от внешней помощи, и продолжает угрожать нам ядерным оружием. Однако в отличии от Тринадцатого, Капитолий не в состоянии перестроить свою внутреннюю систему так, чтобы существовать автономно.
— Ну, город, вероятно, сможет протянуть ещё какое-то время, — говорит Плутарх. — Очевидно, у них накоплен неприкосновенный запас. Но существенная разница между Тринадцатым и Капитолием состоит в ожиданиях населения. Тринадцатый был привычен к тяготам жизни, тогда как в Капитолии всё, что они знают, это Panem et Circenses.
— Что это значит? — Я распознала слово Панем, конечно же, но остальное для меня осталось загадкой.
— Этому высказыванию много тысяч лет. Оно было написано на языке, который назывался Латинским, недалеко от места под названием Рим, — объясняет он. — Panem et Circenses переводится как «Хлеба и Зрелищ». Автор говорит о том, что взамен на полные животы и развлечения, люди отказались от своих политических обязанностей и, вследствии этого, от власти.
Я размышляю о Капитолии. Изобилие еды. И основное развлечение. Голодные Игры.
— Так вот для чего нужны дистрикты. Чтобы снабжать хлебом и зрелищами.
— Да. И до тех пор, пока всё шло гладко, Капитолий мог контролировать свою маленькую империю. В данный момент им нечего предложить людям, по крайней мере, не на том уровне, к которому они привыкли, — говорит Плутарх. — У нас же есть еда и я планирую организовать развлекательное промо, которое, несомненно, будет иметь огромный успех. В конце концов, все любят свадьбы.
Я останавливаюсь, как вкопанная, пораженная его предложением. Инсценировать нашу с Питом свадьбу. С тех пор как я вернулась, я так и не смогла подойти к тому одностороннему стеклу, и, по моей просьбе, Хеймитч сообщал мне все подробности о состоянии Пита. Но он мало об этом говорит. Они пробуют разные технологии. Но они никогда не найдут способ полностью излечить его. И теперь они хотят поженить нас для промо?
Плутарх спешит разубедить меня.
— Нет, Китнисс. Не твоя свадьба. Дельфа и Энни. Всё, что от тебя требуется, это показаться там и притвориться, будто ты за них счастлива.
— Это один из тех моментов, когда мне не придется притворяться, Плутарх, — говорю я ему.
Следующие несколько дней проходят в суматохе и волнении из-за организации мероприятия. Различия между Капитолием и Тринадцатым проявляются ярким контрастом. Когда Койн говорит «свадьба», она имеёт в виду двух людей, подписывающих какой-то документ и получающих отдельное жильё. В понимании Плутарха, это сотни людей в пышных нарядах и трёхдневное торжество. Забавно наблюдать, как они пререкаются из-за каждой детали. Плутарху приходится бороться за каждого гостя, каждую музыкальную ноту. После того как Койн накладывает вето на ужин, развлечение и алкоголь, Плутарх вопит отчаянным голосом:
— Какой толк в промо, если не будет никакого веселья!
Трудно заставить Главу Распорядителей Игр уложиться в бюджет. Но даже тихое празднество приводит к ажиотажу в Тринадцатом, где люди, кажется, совсем не знают, что такое праздники. Когда объявлен набор детей для исполнения брачной песни Дистрикта-4, практически каждый ребенок изъявляет желание поучаствовать. Нет отбоя от добровольцев, желающих помочь с декорациями. В столовой люди воодушевленно обсуждают предстоящее событие.
Может, это нечто большее, чем просто торжество. Может, все мы так изголодались по чему-то хорошему, что просто хотим быть частью этого. Тогда это объясняет, почему — когда Плутарх обдумывает наряд невесты — я вызываюсь отвезти Энни в мой дом в Двенадцатом, где Цинна оставил кучу вечерних платьев в кладовке. Все те свадебные наряды, что он создал для меня, уехали обратно в Капитолий, но остались некоторые из тех платьев, что я надевала во время Тура Победителей. Меня немного напрягает то, что мне придется остаться с Энни наедине, ведь всё, что я о ней знаю, это то, что Дельф её любит, и что все остальные считают её чокнутой. Когда мы уже на борту планолёта, я понимаю, что она не столько чокнутая, сколько неуравновешенная. То она смеётся невпопад, то растерянно выпадает из беседы. Эти зелёные глаза так сосредоточенно фокусируются на какой-нибудь точке, что ты неосознано пытаешься разглядеть, что же она видит в воздухе. Иногда, без особой на то причины, она зажимает уши руками, будто блокируя болезненные звуки. Согласна, она странная, но если Дельф любит её, мне этого достаточно, чтобы принять её.
