— Ну сколько ж можно! — воскликнул Марк.
— А пока не отобьешь. У тебя слабое место в обороне. Корпус защищен сносно, а вот ноги… Ты подумай, если бы это был не бамбук? Как тебе сражаться на одной ноге? — все это было сказано Варфоломеем ленивым кошачьим тоном с явными менторскими нотками.
— Ты что, решил стать моим сэнсеем? — поинтересовался Марк.
— А что, ты не совсем безнадежен. Если только Господь не повесит нас рядышком на одной ветке.
Господь смотрел на все это с улыбкой будды.
— Варфоломей, до пяти ударов, — приказал он.
Варфоломей кивнул и совершил еще одно покушение на ноги противника. Но Марк увернулся.
— Ну вот, уже лучше, — обнадежил Варфоломей. — Так, думай о ногах. Попробуем быстрее.
Он попробовал быстрее — так, что я опять ничего не успел заметить, кроме расстроенной физиономии Марка, пропустившего еще один удар.
— Да, скорости тебе не хватает, — констатировал Варфоломей. — Но ничего. Это приобретается тренировкой.
Похоже, мой друг уже потерял надежду размочить счёт. Он еще пару раз увернулся от «меча» противника и вдруг замер на месте. Варфоломей посмотрел на него вопросительно, не меняя боевой стойки. Тогда Марк взял меч так же, как перед поединком, и поклонился:
— Моя жизнь в твоих руках. Я признаю свое поражение.
Варфоломей улыбнулся и опустил меч. Потом подошел к Марку, взял его за руку и повел к Эммануилу, Перед Господом он пал на колени и утянул за собой Марка, который, впрочем, понял всю разумность этого действия и не сопротивлялся.
— Господи, — сказал Варфоломей. — Наши жизни принадлежат тебе как государю, а души — как Богу. Видишь, мы оба живы. Ты обещал повесить того, кто останется в живых, и мы покоряемся твоей воле.
— А честь никому?
Варфоломей долго молчал. Повисла неприятная тишина, так что мне показалось, что этот несерьезный поединок действительно может окончиться вполне реальной казнью.
— Никому, — тихо проговорил Варфоломей.
Эммануил выдержал паузу, Очень долгую паузу. Минуты две точно.
— Ладно, вставайте, бычки задиристые, — наконец проговорил он с улыбкой. — Только не надо больше выпендриваться передо мной, как перед девушкой. А то точно повешу.
Они поднялись и поклонились Эммануилу.
— Кстати, Варфоломей, — напоследок заметил он. — Ты бы очень неплохо смотрелся в традиционном китайском театре. Ты никогда не думал о карьере актера?
— Если мой Господь прикажет мне играть в китайском театре, я буду играть в китайском театре, — смиренно ответил Варфоломей.
— Ну ладно, иди.
Близился вечер. Солнце падало за верхушки деревьев, освещая искусственное озеро красновато-оранжевым светом, а высоко в небе плыли розовые перистые облака. Варфоломей подошел к нам с Марком.
— Ну что, дорогие мои, мириться так мириться. Здесь неподалеку есть замечательный китайский ресторан традиционной императорской кухни «Fangshan Fandian». Я угощаю.
Марк, конечно, согласился. Я тоже.
Но когда мы начали спускаться вниз, на берег, меня окликнул Эммануил:
— Пьетрос, задержись. Ты мне нужен.
— Хорошо, я вас найду, если это ненадолго, — шепнул я приятелям.
— В парке Бэйхай, — объяснил Варфоломей. — Там найдешь. Будем ждать.
Апостолы разбрелись по своим делам, и мы остались почти одни на мраморном корабле, только охрана почтительно стояла поодаль, да слуги следили за каждым жестом Господа, в любой момент готовые броситься исполнять приказание. Но слуги и охрана не в счет.
— Садись, Пьетрос, — милостиво предложил Господь. — Выпей чаю.
Мне немедленно пододвинули стул и подали фарфоровую чашечку. Чай был зеленый, и я поморщился.
— Ничего не понимаешь, европейский ты человек, — заметил Господь. — Расскажи мне о вашем путешествии.
Я начал рассказывать. Вероятно, основные события были ему известны, и он иногда кивал, словно сверяя мой рассказ с тем, что он уже знает.
— Да, — заметил он, когда я описал иерусалимские события. — Они уже разбирают Золотые ворота, которые были заложены во времена владычества арабов, чтобы через них не мог пройти мессия. Готовятся к моему визиту. Так что вы с Марком не так уж плохо поработали. Правда, решение Кнессета о восстановлении ворот странным образом совпало по времени с моим захватом Пекина, — Господь лукаво улыбнулся. — Ну, дальше.
Я рассказал о нашем пленении и побеге, старательно опуская некоторые подробности.
— Так сколько человек вы расстреляли по дороге? — поинтересовался Эммануил, хотя я даже не упоминал об этом.
— Не помню, — честно сказал я.
— Не ты же виноват — Марк.
— Я тоже там был.
— Считай, что у тебя индульгенция. Очень трудно с людьми, Пьетрос. Они редко оказываются способными на сложные действия. Убить всегда проще. Ты — приятное исключение,
— А Марк?
— Поглядим…
Стемнело. На западе вспыхнула первая звезда, и легкий туман поплыл над водой искусственного озера. А на корабле над нами зажгли причудливые бумажные фонарики.
— Праздник фонарей давно прошел, а мне нравится, — заметил Господь. — Так что там с вами случилось, у монахов?
— Они нашли нас в пустыне — монах по имени Михаил и Map Афрем, кажется, музыкант, руководитель хора. Потом держали как пленников и все пытались обратить. Погибшие! Арабский капитан, руководивший операцией по нашему освобождению, расстрелял их в пасхальную ночь. Всех.
Вероятно, на последних словах мой голос дрогнул, так как Господь внимательно посмотрел на меня. Я опустил взгляд.
— Убить всегда проще, — повторил он. — Та же самая ситуация. Конечно, меня бы куда больше порадовало их обращение, но я не могу тратить время на каждый пещерный монастырь. Как человеку мне их жаль, но у Бога другая мораль. Другая, Пьетрос, пойми это, как бы это ни было страшно. — Его глаза вспыхнули в сумерках холодным светом звезд. — Марк, увы, этого не понимает. Он ведь пытался вступиться за ваших «спасителей». «Они спасли нам жизнь», — издевательски процитировал Эммануил.
— Господи, ты и это знаешь?!
— Разумеется. И это даже не связано с моей божественной сущностью. Просто преданные слуги составляют для меня подробные отчеты, в отличие от тебя.
Я вздохнул.
— Это на будущее… Кстати, у меня есть несколько книг твоего Map Афрема, то бишь Ефрема Сирина. Прав-до, стихи его несколько корявы, к тому же в них долго, занудно и дидактически доказывается, что душа отнюдь не бессмертна. Как тебе святой, не верящий в бессмертие души? Правда, он верил в воскрешение плоти. Но проза у него ничего. Хочешь, дам почитать?
